Оутс вдруг почувствовал, что в номере нечем дышать. Мысли и чувства, спрессовавшись, как бы составили мистерию мировой истории, а условный рай отодвинулся настолько, что дойти до него способен только тот, кто мог бы одновременно, презирая себя, идти противу всех, кто уже – раньше его – успел полюбить ложь.

И он, наскоро обрядившись во все пляжное, вышел из отеля.

И тут же ему встретился Дрю.

– А мне сказали, – протянул Николя обе руки Оутсу, – что ты еще не приехал.

Они полуобнялись.

Дрю как всякая провинциально претендующая на известность личность, кажется, где-то совсем близко держал молчаливую молитву. Словно призывал: «Тоскуйте, горюйте, радуйтесь молча». И у него всегда был особый сосредоточенный уголок души, в котором жила главная христианская заповедь: «Давая – получаешь, прощаешь – да прощен будешь».

Именно им, как он об этом ни раз говорил, был подсмотрен сам момент озарения. Когда словесные молитвы вдруг обрели материальный вид, а тело, как ненужный свидетель, осталось ко всему этому чуждым и каким-то чужим.

Это случилось у подножья Синая, где, кажется, даже в воздухе висит глубинный зов: «Приди, Господи».

Там же он пережил одно кофеечное происшествие. Познакомился с молодой женщиной, которая, сказала, принесла сюда суд над самой собой. Ей были ведомы только уставные молитвы. Она ни во что не хотела углубляться, потому что считала – не совсем знамое и есть та суть, которая нужна женщине. Она прочла все, что состряпали литературные кулинары последнего времени, восприняла Библию как памятник законности, но еще не могла постичь, что всякая уличенная в уличной настойчивости девка не являет собою диво. А необидная близость еще не повод для молчания.

Она созналась, что много лет бездетна и медицинское содействие не могло ей помочь в зачатье. Оттого и пришло это религиозное отчаянье.

Она сентиментально созналась, что еще не пробовала того, на что он упорно и настойчиво ее выводил.

Женщина делилась только неудачами. Так ведут себя нищие по духовному образованию люди. Когда кажется, что во всех случаях нужна объединительная нагота.

И когда ей показалось, что, подъедая зрение, пришла какая-то болезнь, она, пытаясь проморгаться, вдруг упала, смертельно раненная сном.

Так к нему пришла практика властвования. Вернее, тут она получила жизненную реализацию. Он видел фиолетовые изъяны на ее груди, чем-то похожие на помары в тетради. И уже составлял пророчества.

Когда она проснулась, он ей сказал, что теперь разумно было бы скорее посетить своего мужа. Она преданно посмотрела ему в глаза и, как бы напомнив, что у нее исламский склад души, сказала, что не хотела бы возвращаться в своей обреченный дом.

Подошла проститутка. Она вся исскалилась, глядя на них.

– Она припадочная, – сказала, пихнув жестом еще не отошедшую от видений праведницу. – И ей не вернуться в мир удовольствий.

Препарируя случившееся, Дрю видел, что в душе у падшей свально лежал разный хлам.

– Покайся! – порекомендовал он ей. – Твоя жизнь как расколотый надвое орех. Съедобны обе половины. Надо только избавить их от скорлупы.

– Скучный рацион чувств, – сказала она, – мне не подходит. Я пережила наркотическое привыкание к удовольствиям. Как могут повлиять на меня другие аргументы? Ведь она, – проститутка кивнула на праведницу, – готова идти за тобой сквозь муаровые поля, чтобы обрести нечто, ей еще не ведомое. Для меня неведомого ничего нет. Потому, немудрено заметить, что моя отрада – самые близкие кущи.

Они пошли от него в разные стороны, и он не ощутил прилива одиночества, потому как понимал, что над обеими заимел власть, и стоило ему только мысленно дать команду…

Дрю не был тем психиатром, которого привлекали эксперименты. Он не признавал ничью правоту, равно как и не принимал крайне выгодные условия. Его раздражали термины точной науки. И не очень-то убеждал уровень сегодняшних знаний. И он считал, что жечь ископаемое топливо – это все равно что кремировать себя. И любил утверждать, что человек у власти – это несчастный, который просто не понимает, что над ним домоклствует и давлеет, потому как мания величия не дает честность и благородство присовокупить к тому, что уже изгложено ложью и подхалимством. Высокая проба как человека начинается тогда, когда освобождаешься от пут заочно любить свою добродетель, а способность менять взгляды не привносишь в заслугу своей затхлой персоне.

Уверен он и в том, что совесть мужественно молчит тогда, когда оклеветанный народ верит, что глаголят ему пророки. Ведь сколько лет воспевала своих тиранов лакейская российская лира! И все ради того, чтобы у кого-то по лицу галопом скакало удовольствие.

– Судя по тому, что ты беззащитно взволнован, – начал Николя, – день у тебя состоял из суеты и раздумий.

– Ты, как всегда, прав, – ответил Оутс и вяло осведомился: – Ну а у тебя как дела?

– У меня был один знакомый, – не ответив на его вопрос, начал Дрю, – который в церкви продъяконствовал сорок лет. Так вот, он говорил: «Лучшая молитва – это молчание». Так позволь мне взять ее на вооружение.

Друзья взошли на эстакадку, что была вдавлена в океан. Внизу переталкивались волны.

– Надень чего-нибудь на голову, – наставительно порекомендовал Дрю. – А то солнце в этом году творит неслыханные проворства.

Оутс улыбнулся. И больше своим мыслям. Он мог терпеть многомесячное занудство друга. Но вот эта старческая забота имела какие-то рациональные мотивы.

– Что у вас тут, экологическая паника? – спросил он.

– Нет, Бейли, мы просто устали от пощечин, которые налево и направо раздаривает природа.

Услышав свое почти забытое настоящее прозвание, Оутс чуть придрогнул. Почему-то вспомнились женщины, утоляюще захлебывающиеся тем, что разжигало их желание. Так захотелось ему – именно теперь – рассказать обо всем, во что он посвящен и втянут, про то неожиданное самопонимание, которое, как уверенно пишут классики, окопьевывает характер, делает его острым и уязвляющим. Как пагубна переуступка идей, с которыми свыкся, как с добрыми соседями. И как непросто накопить друзей в стране, международная картина которой не отличалась разнообразием и тактом.

Сейчас, когда в России начинает активно вызревать новая идейная ситуация, время на праздные размышления истекает. Надо вмешиваться самым решительным, а точнее, даже беспощадным образом. Потому как только это может отвести гибель мира.

И как бы теперь пригодилось там, в Москве, мнение человека, который не только исповедует свое мировоззрение, но и уверен, что наш преступный век, почти что ввергший себя в экологический кошмар, погрязает в надежде на жизнь после Бога.

У людей выросла цена денег, всех буквально раздразнил культ доллара. И мир заморочен тем, что создает предмет отчуждения. Ежедневно и всенародно провозглашается, что экономическое сознание выше всякого другого, а политическая атмосфера – это среда, в которой только он и возможен, этот бессмысленный мир.

Некоторые презирают дар избежать войны, даже не удосужась познать, в чем же состоят его проблемы. Другие считают, что престижная жизнь – это верх желания и возможности человека. Что сомнительный вклад в нравственность, который вложили в копилку повседневности огрехи или даже грехи сексуальной революции, является высшим благом обретенной наконец свободы безжалостного бытия.

Сколько раз можно поскальзываться на вледанной в асфальт льдине?

«Покидаемая моя…» – пелось где-то совсем рядом.

И Оутс почему-то подумал, что постоянно с убиваемой в себе ревностью старается не представлять того, кто был у его избранницы первым.

Увидел женскую голову на подлокотнике кресла. Купальщица сидела на нем задом наперед. Тень папиросного дыма вилась рядом.

Он увидел, как мнительно сжался Дрю. Он терпеть не мог курящих женщин.

Да и вообще, он мог убедительно сомневаться в чем угодно, но в этом был неукоснителен. Женщина, взявшая в рот сигарету, – это карикатурно изображенная добродетель. «Милый! Иди, я тебе на лбу окурок потушу!»