Дома никого не было, кроме дежурного секретаря. Было пусто и тихо. Мисс по воскресеньям ходила в свою англиканскую церковь, а потом навещала знакомых из соотечественников, живших в Петербурге, часто возвращалась только к вечеру. Алексей Федорович сел за нечитанные газеты, накопившиеся в эту неделю. Просмотрев номера два «Биржевых новостей», он потянулся за третьим, и на последней странице ему сразу бросилось в глаза объявление:
«Мариинский театр
в воскресение 9 ноября в 8 часов веч.
КАРМЕН
Музыкальная драма в 4-х действиях
Жоржа Бизе
либретто Мельяка и Галеви по новелле Проспера Мериме
В БЕНЕФИС М. А. СЛАВИНОЙ
Далее шло мелким шрифтом:
«Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров, принимая во внимание, что от многократных вызовов артистов в антрактах замедляется ход представлений и затрудняется переодевание артистов, признала возможность разрешить Гг. артистам выходить на вызовы, после окончания актов, кроме последнего, НЕ БОЛЕЕ ТРЕХ РАЗ. О таковом распоряжении своем Дирекция считает долгом довести до сведения Гг. посетителей театров.
Для удобства публики, Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров покорнейше просит всех дам, занимающих места в креслах и амфитеатрах, снимать шляпы при входе в зрительный зал».
Алеша перечитал объявление дважды, потом еще раз, даже вслух, обвел его жирно красным карандашом и как будто оцепенел. «Снимать шляпы при входе в зрительный зал… Что значит «снимать шляпы»?»… Тут он пришел в себя, схватил со стола колокольчик и так бешено затряс его, что секретарь не вошел, а вбежал в кабинет.
– Сейчас же поезжайте в Мариинский, возьмите билет на сегодня, на «Кармен». Любое место, за любые деньги.
Секретарь выбежал. Алеша заходил по кабинету, как зверь по клетке, подходил к окну, не видя, смотрел на черную Неву в побелевших за ночь берегах, возвращался к столу, бессмысленно перебирал на нем бумаги, снова ходил из угла в угол. Вчерашняя фраза, случайно им подслушанная, и это объявление, случайно бросившееся ему в глаза – так все счастливо сложилось! Ему ясно было, как день, что сегодня он увидит Лизу! И опять волна радости захлестнула его с головы до ног. Да, сквозь эту радость пробивалась и тревога, и какое-то смутное предчувствие, но главное было – сегодня он увидит Лизу!
«Но ведь сегодня у нас обедают Перхотины!» – вспомнил Алеша и побежал вниз, предупредить швейцара, чтоб сразу просил наверх, хотя предупреждать, конечно, не было никакой надобности. Побежал на кухню, осведомиться, что с обедом, но Анна Прохоровна без долгих разговоров выпроводила его оттуда. Он вернулся в кабинет, пытался продолжить чтение газет, но не читалось, одна только газета была ему интересна теперь, и одно только в ней место. Наконец, снизу доложили о Перхотиных. Алеша побежал встречать.
Раза два-три в месяц, обычно по воскресеньям, бабушка Катерина Осиповна навещала внука, почти всегда в сопровождении супруга своего Петра Ильича. Для своего возраста она все еще выглядела прекрасно, была такою же плотной и румяной и почти нисколько не располнела. Петр же Ильич еще подсох и как-то посерел лицом, может быть, из-за обилия канцелярской работы и нехватки вследствие этого свежего воздуха. Когда-то, став мужем харьковской и новгородской помещицы, он думал было заняться ее обширным хозяйством, но очень скоро осознал, что имеет очень мало к практической работе способностей, и благоразумно вернулся на государственную службу, оставив владения жены управляющим, большей частью из немцев. Те вели дела с немецкой патентованной методичностью и честностью, но как-то дела не велись, как-то хозяйство вместо прибыли терпело всё убытки, так что о ста пятидесяти тысячах состояния уж давно и разговору не стало. Петр Ильич с отчаянья влезал в дела, искал и не мог найти причины убытка, увольнял немца и брал на его места другого, такого же обстоятельного и честного, но дела и при новом немце не шли в гору. Впрочем, Петр Ильич мечтал все наверстать государственной службой. Не знаю уж, талант ли к службе, особое ли рвение или некоторые деньги жены помогли – Петербург не очень-то удивишь умом, рвением и полуторастами тысячами, да еще не совсем своими, да и давно уже не полуторастами – но вскоре Петр Ильич оказался уже майором, а потом и подполковником в Петербурге. Голубой мундир ему очень шел к лицу, хотя он все же предпочитал партикулярное платье. Не то, чтобы манкировал, нет, это не дай бог, и на предрассудки либеральной, так сказать, части общественности не оглядывался ни в коей мере, да и не общался он ни с кем из либеральных, чтобы от них какие-то мнения слышать. Вернее сказать, общался, и очень часто, и все больше именно с самыми решительными, можно сказать, крайними либералами, но общался… особым образом. Вот тут-то и помогало гражданское платье, бритое лицо, любезность, несколько вольнодумные речи и циническое отношение к вышестоящим. К тому же, чтобы носить накладные усы, согласитесь, приходится не иметь своих; Петру же Ильичу, увы, для пользы дела иногда приходилось клеить и усы, и бороды, и бакенбарды… Беда в том, что вышестоящие, ценя его и его работу, и признавая необходимостью, как-то… брезговали, что ли. В то время, как Петр Ильич вербовал в революционной среде агентов, доносчиков и шпионов, даже сами эти слова, «доносчик», «шпион», и им подобные, оскорбляли слух начальства, принадлежащего, как ни крути, к образованному, интеллигентному слою нашего общества.
В связи с этим несчастием или нет, но дальнейшее продвижение Петра Ильича по служебной лестнице как-то застопорилось… Тут я прямо слышу от некоторых читателей упреки в каком-то не особенно доброжелательном отношении моем к господину Перхотину, и даже в какой-то иронии и чуть ли не в насмешке. Нет, этого ничуть не бывало. Если слышится что-либо подобное, то единственно, по недостаче моих способностей к изображению приличному и соразмерному, а не по какому-то, избави бог, недоброму умыслу. Вот если кто пьяница, то я и говорю, что пьяница, а если выпил человек лишнего, так что ж… Впрочем, это уж совсем к Петру Ильичу не относится, Петр Ильич в этом отношении всегда был абсолютно воздержан и в высшей степени трезв. Что же до ума его, никто в нем ума не отрицал никогда, причем ума изворотливого, точного и мелочного, редкого в широком русском человеке. Ума не отрицали, за ум и держали в третьем департаменте на агентурной сети, однако по службе продвижения не было, а мимо него шли вверх по служебной лестнице то свойственник Льва Савича, то внучатый племянник троюродной сестры Александра Егоровича, то кто-то из остзейских земель обширнейшей нашей империи…
Расцеловавшись с зятем и начав разговор, громкий и довольно разбросанный, Катерина Осиповна то и дело прерывала сама себя на полуслове и все, казалось, к чему-то прислушивалась. По крайней мере, когда Петр Ильич с жалобой на сквозняк хотел прикрыть дверь гостиной, в которой они расположились, Катерина Осиповна решительно запротестовала. В скором времени из-за дверей послышался далекий шум и быстрый топот детских ножек по лестнице. Катерина Осиповна вспыхнула, как девочка, вскочила со своего места и, заранее улыбаясь во весь рот, побежала навстречу внуку. Петр Ильич только снисходительно покачал ей вслед головою, всем видом показывая, что вот теперь-то можно, наконец, начать серьезный разговор.
– Что ваши фабрики, Алексей Федорович? Новость ходит, что вы там бунт про-ле-та-ри-ата усмиряли?
– Да откуда же новость, Петр Ильич? Ведь позавчера только было.
– Мы на службе государевой не зря свой хлеб едим. У нас ведь прямой долг, везде свои глаза иметь.
– Сказано, Петр Ильич: «не верь глазам своим», – смеясь, отвечал Алеша, – никакого бунта, слава богу, не было. Какой там бунт, Петр Ильич! Народ покладистый, благодушный, рассудительный. К бунту народ наш российский вовсе не склонен.
– Вот как? Удивительное у вас мнение, со всеобщим несогласное. Промышленники, ваши собратья, у нас чуть что, казачков требуют. Очень и очень опасаются. А вы, стало быть…
