Постояли немного, по традиции умолкли, сняли шапки. Некоторые, весьма немногие, перекрестились. Пошли, теперь уже все вместе, в город по тропинке, только Карташов отстал, подзывая карету и приказывая кучеру ехать домой без него. Краем глаза Алеша увидел, как Карташов, доставши из кармана платочек, протер на камне место и поцеловал камень, перекрестился и не надевая шляпы, побежал вдогонку за остальными… Шли поневоле гуськом, из-за узости мокрой и скользкой тропинки. Впрочем, офицер, и тут продолжал свой конферанс, то и дело прерываемый взрывами смеха.

– …Идем по саду, яблони цветут, лепестки летят – рай небесный! А генерал бледнеет, зеленеет, как будто я его на сковородку тащу. Хоть ты в спину его толкай. Тут он мне говорит: «Варфоломей, скажи ты мне, хочу ли я это видеть?» Это в двух шагах-то от крыльца! «Не могу знать, Ваше Превосходительство!» – взрыв хохота, – «А ключи? Где ключи?» «Они у Вас в руке, Ваше Превосходительство!» – снова взрыв, – «И тут… отворяется дверь…» – снова хохот…

Коля, поотстав от приятелей, придержал за руку Алексея Федоровича.

– Я давно хотел поговорить с вами,… только все выбирал время. Думал, что разговор долгий… А теперь вижу, напротив, что говорить тут долго не о чем, и дело весьма простое, долгими разговорами только запутаешь…

– Слушаю вас, Николай Иванович.

– Я… впрочем, что же… Я прошу увольнения, Алексей Федорович.

– Как увольнения? Почему? Ведь недавно еще вы говорили, что и работа вам по сердцу, и планов полно…

– Было, говорил… Было, да прошло.

– Что такое «прошло»? Николай Иванович! Случилось что? Не обижены ли вы чем?

– Ничего не случилось. И обид никаких. Просто… нашел другое занятие. Совмещать не могу. Не считаю возможным. Алексей Федорович, не требуйте у меня подробностей, просто увольте, и дело с концом.

– Что же такая спешка-то! Ну, давайте подождем, подумаем, может, что и переменится… Вы ведь и в мое положение войдите, мне ведь заменить вас некем. Сами знаете…

– Я уже с мая не работаю. С мая в Пёсьегонске только наездами. Манкирую, так сказать… Заменяет меня учитель математики, прекрасно справляется. Сколько не ищите, лучшего не найдете. Берите нового математика, а того директором… Алексей Федорович!..

– Ах, как-то это так сразу, Николай Иванович! Ну, не будемте рвать… Возьмите отпуск, с содержанием, хоть до лета. Там и поговорим…

– Не могу я у вас деньги брать! – чуть не закричал Коля, так, что впереди идущие стали оглядываться, – Ну, Алексей Федорович, к чему из простого-то огород городить! Одно слово – увольте!

Алексей Федорович молчал. Он еще весной заметил перемену в Коле, но никак не мог найти ни причины, ни подхода к делу. Надеялся, авось-либо рассосется как-нибудь. Да видно, не рассосалось… Коля ждал ответа. Однако в некоторых случаях молчание есть самый сильный ответ, а молчать, когда нужно, Алексей Федорович умел. Уже на площади перед собором, промолчавши всю дорогу, Коля не выдержал.

– Алексей Федорович, вы когда будете в Петербурге?

– Через неделю, не раньше. Я сейчас прямо в Пёсьегонск, оттуда уж…

– Приедете, приглашу я вас там в одно место,… все поймете,… тогда и поговорим.

– Вот и хорошо, вот и ладно… а так что же, как на пожар бежать…

Алексей Федорович обеими руками пожал Колину руку, посмотрел в страдальческие глаза и крепко-крепко, по-братски обнял его… Да и с остальными надо было прощаться. Раньше расставались после молитвы, но потом некоторые в собор перестали заходить, (Коля так сразу после гимназии), а потом «некоторых» стало больше остальных. И не то, чтобы большинство так уж разуверилось – просто верить в Бога, молиться, посещать церковь стало как-то «не модно», «неудобно» да и «неуместно» для образованного человека, так что «немногие» входили уже в храм со смущенными улыбками и потупив глаза, а «большинство» смотрело на это снисходительно, как на простительную пока слабость… Вообще, даже ставить так: есть Бог или нет, и то уже считалось чуть ли не ретроградством, развлечением для старичков, «от нечего делать». Молодежь же ставила и решала вопросы сразу практические: кто-то с юных лет зашибал деньгу и становился на крепкую ногу, а кто-то хотел облагодетельствовать и спасти человечество, или хотя бы только Россию, но только чтобы уже прямо сейчас, сию секунду, немедленно. А жизнь, как и прежде, стояла не на первых и не на вторых, а на тех, кто просто жил сегодняшним днем, у кого на уме было теплое местечко, представление к награде на пасху, женские ножки да бал у исправника. Впрочем, и эти, как и первые и вторые, о Боге не задумывались…

Мимо прощающихся, обнимающихся и расходящихся пробежала с криками по площади стайка гимназистов, первоклассников или даже приготовишек, и один из них, как когда-то Смуров, подхватил на бегу с земли камешек и ловко пульнул в стаю воробьев, облепивших голый куст… Алеша пошел напрямик через площадь к храму. Только трое или четверо последовали за ним. Алеша уже был сегодня с утра и в храме, и на Илюшиной могилке, и своих навестил, мать, отца, Ивана и Лизу, собравшихся вместе в дальнем уголке нашего кладбища, но так было тяжело на душе, что сердце просило какого-то исхода, и, едва он, войдя в храм, дошел до образа Алексия Божьего человека и начал молитву, как слезы сами полились из глаз. Он плакал чуть не впервые с похорон Лизы. А ведь сегодня ничего особенного не случилось, он сам не понимал своих внезапных слез, но плакал, как будто прощаясь с чем-то, или предчувствуя какую-то близкую и неминуемую беду.

Выйдя из храма, Алексей Федорович увидел, что Коля со Смуровым стоят почти на том же месте и что-то горячо обсуждают. Вернее сказать, Коля что-то горячо втолковывал Смурову, а тот с готовностью кивал, и уже как будто все поняв, рвался бежать, так что Коле приходилось придерживать его за рукав. Наконец вырвавшись, Смуров и вправду чуть не побежал и, заметив походящего Алексея Федоровича, лишь издали помахал ему шляпой.

– Никогда не видел, чтобы Смуров ходил, все бегает… – заметил с улыбкой Алексей Федорович.

– Братишка-то? Да… он и во всем такой… легкий. Слишком порой легкий, даже страшно за него бывает.

– Чего же страшно?

– Легкий… Всё всегда ему просто и ясно. Не занесло бы куда…

– Не меня ли ждете, Николай Иванович?

– Да… то есть, нет. Вы сейчас на станцию?

– На станцию. Надо на поезд успеть. До Шимска, оттуда на фабрику. У нас ведь стачка, Николай Иванович.

Коля равнодушно принял это известие, как будто уже откуда-то знал о стачке. «Или в самом деле ему все наше стало так безразлично?», – не мог понять Алеша.

– Пойдемте. И я с вами. Мне в Питер. Успеем, так ночью уже там буду.

– А помочь мне не хотите? Ваше слово сейчас на фабрике очень бы пригодилось. Молодежь фабричная вас любит, Николай Иванович.

– Извините, в этом деле не помощник, – буркнул Коля даже невежливо, – да и времени не имею.

– Да что с вами, Красоткин, – изумился Алеша, – случилось что?

– Ничего не случилось! Идемте, не то опоздаем! Или уж извозчика…

На станции были за несколько минут до отправления, и тут Коля отмочил штуку: оттеснив Алешу, протиснулся к кассе первым, схватил билет третьего класса, приподнял шляпу, круто развернулся и пошагал к зеленым вагонам. Алексей Федорович, взяв два желтых, побежал вдогонку и насилу под руку затащил упирающегося Колю в первый класс. Тронулись. Алеша молчал, зная отходчивый и нетерпеливый характер Коли. Так и случилось: не проехали и полверсты, Коля заговорил.

– Что случилось, спрашивали вы, – начал он медленно, как бы раздумывая, с чего начать, – Да ничего не случилось, все прекрасно! Урожай неплохой, второй год подряд неплохой, а полстраны голодает! На левом берегу Волги зерно девать некуда, а на правом с голоду пухнут! У крестьян, говорят, денег нет, чтобы хлеба купить. Правительство, натурально, сей же час их деньгами обеспечит. Оно уже года три вместо денег бумагу печатает, обеспечивает. Был рубль, стало сорок копеек. У ваших рабочих больше всех в отрасли зарплата, а спросите их, на что этой зарплаты хватает? Да не спрашивайте, они вам сегодня сами скажут… Это еще цветочки, а будут и ягодки! Вас с вашей европейской методой первого накрыло, а погодите, через полгода-год фабрики десятками закрываться станут, тогда что? Прекрасно!.. Царю вешать надоело, нанял диктатора, думали, дело на лад пойдет, а диктатор-то себе тут же убивца нашел – и так же повесил, как муху прибил, рука не дрогнула! Диктатура сердца! Жандарм студента по зубам, тот успел рукою прикрыться, да жандармский пальчик-то и вывихнул – студенту двушечку! Всего-то! А великий князь из казны деньги вынул – на броненосец, говорят, отложено было, а он любовнице колье построил. И ничего! В оперу ходят, у любовницы броненосец на шее на весь зал сверкает – все видят, все молчат! Третье отделенье закрыли, а политическую полицию открыли – ну да, был кровосос, а ныне кровопийца, большое облегчение… А цензура! Ведь сами сознают, что варварство и средневековье, а режут! Ракитин, помните такого? Ракитин подсунул в цензурный комитет речь министра Головнина, 1865-го года речь – зарезали! Подрыв устоев! Теперь он бегает, ищет, где б эту новость опубликовать, в своей-то газетенке боится, закроют – а и никто не берет, все боятся! Алексей Федорович, скажите, ну, можно ли так жить?…