Проехали через весь город; не останавливаясь, прокатили мимо дома Алексея Федоровича. Когда-то, в запале строительства, он выстроил себе хороший каменный дом в Пёсьегонске, но редко в нем появлялся: приезжая по делам, удобнее было жить на втором этаже конторы, прямо на фабрике, а без дела Алексей Федорович тут и не бывал; так что в пустом доме жил один эконом с женою. Сколько раз Алексей Федорович думал продать дом, но все как-то руки не доходили, да в общем, и не к спеху было.

Коляска уже подъезжала к фабрике, и уже заранее открывались ворота и изо всех закоулков сходились люди на площадь перед конторой. Толпа увеличивалась и все уплотнялась, все хотели быть поближе к Алексею Федоровичу, все хотели всё видеть своими глазами и слышать своими ушами. Въезжая в ворота, Алеша встал в коляске, снял шляпу и кланялся народу направо и налево. Народ снимал шапки и кланялся в ответ. И уже знал Алеша, что и как скажет, только все не мог взять в толк, с чего начать, как обратиться к людям, ждущим от него решения своей участи. Толпа затихла, так что стал слышен ветер в голых ветвях осин, и не было в толпе ни единой головы в шапке. Алеша перекрестился на золоченый крест фабричной церкви и начал:

– Товарищи!

Говорил Алеша не совсем то, что собирался говорить, а может быть, и совсем не то. Простые слова о падении спроса, о невозможности производить никому не нужный товар, о необходимости пересидеть плохое время, о возможности пересидеть, просьбы перетерпеть лишения, обещания не доводить до крайности, не оставить без хлеба – все это не могло бы так взволновать толпу. А между тем, толпа, мало сказать, чтобы просто взволновалась – трудно даже найти слова, чтобы описать ее состояние к концу Алешиной речи. Начинали слушать с затаенным дыханием, настороженно, многие и с предубеждением. Но уже после первых Алешиных слов мертвая тишина стала живою, толпа задышала одним дыханием, поднялся сперва еле слышный, но все усиливавшийся гул, послышались из разных концов толпы крики, все глаза в толпе загорелись, все хватали соседей за рукава, все указывали друг другу на Алешу, крича: «смотри! смотри! слушай!». Наконец, последние слова Алеши прямо потонули во всеобщем восторженном реве. Он спрыгнул с коляски в толпу, пошел по ней, вызывая к себе «стариков», то есть известных и уважаемых работников. Старых-то по возрасту почти не было – ткач долго не живет, кругом были почти всё молодые лица. Люди и раздавались перед ним, и в то же время каждый хотел быть поближе, все тянули к Алеше руки, и все эти руки он жал, и несколько раз чувствовал, как кто-то сзади просто трогал его платье. И кругом были любящие, боготворящие, восторженные глаза! Слитный и мощный шум толпы то тут, то там прорезали высокие бабьи выклики… Толпа притихла только, когда Алеша со «стариками» ушел в контору подписывать «окончательную бумагу»… Стачка окончилась Алешиной победой, люди оставили фабрику и мирно разошлись по домам, и все шли почти как пьяные, как бы с какого-то священного праздника, восхищаясь и удивляясь необыкновенности пережитого.

Алеша уехал на вечернем поезде, несмотря на риск заночевать в Чудове. Откровенно говоря, сбежал. Ему было нестерпимо, мучительно стыдно, до того стыдно, что оставшись один в купе, он даже заскулил в голос и запустив пятерню в волосы, несколько раз с силой дернул сверху вниз. Эти влюбленные, обожающие, полные слез глаза! Эти с жадностью тянущиеся к нему руки, эти почти истерические выклики вокруг! Эта боготворящая его толпа! Да, он сделал для них все, что мог, но все равно не мог отделаться от чувства, что в чем-то, в самом главном, обманул их. Они сейчас поминают его, как какого-то земного бога, взявшего на себя их беды, чуть ли не как мессию, спустившегося к ним с небес. А он ведь только исполнил свой долг перед ними, только пообещал им вернуть малую часть ими же заработанного за семь тучных лет! Они сотворили себе кумира из Алеши, они теперь будут на него молиться – да уже и молятся! «молимси», сказал добрый Михалыч… Избави, Господи! Ни уснуть, ни отвлечься от этих мыслей Алеша был не в силах, а впереди была еще невыносимо долгая одинокая ночь в поезде или на вокзале. Нет, лучше всего сейчас было бы провалиться сквозь землю! Какой стыд, Господи, какой стыд!

В Чудове оказалось, что поезда придется ждать до утра. В начале пятого придет поезд из Питера, а минут через сорок и московский. Алеша, чтобы скоротать время, пошел в буфет. Там было, по ночному времени, пусто. Половой, дремавший на стуле в углу, насилу разбудил буфетчика за стойкой, принес Алеше пару чая и калач. Из сладкого на выбор был сахар, мед и морошковое варенье. От горячительных напитков Алексей Федорович отказался… Буфетчик снова скрылся за стойкой, а половой, тощий и высокий парень, для приличия постояв поодаль в предупредительной позе, снова уселся верхом на свой стул, сложил длинные руки на спинке стула и стал примеряться, как бы поудобнее положить на них свою маленькую голову. Алеша, напившись чаю, тоже, незаметно для себя, задремал на стуле. Но тут идиллия была разрушена появлением нового посетителя.

В приоткрывшуюся дверь просунулся сначала длинный, как бы принюхивающийся нос, потом высохшее старческое лицо с испуганно рыскающими глазками, и наконец протиснулся весь человек: старик, не столько маленький, сколько кажущийся маленьким, из-за сгорбленной спины и полусогнутых в коленях ног. Одет он был во что-то уже совсем неописуемое, так что невозможно было определить, как называлась его одежда, выходя из рук портного. Одной весьма нечистой рукой он прижимал к груди свою почти бесформенную шляпу, а другой, такой же грязной, всё поглаживал свой длинный и острый подбородок. Ну и конечно, как перед джентльменом лакей вносит на серебряном подносе визитную карточку, так впереди несчастного старика нёсся, оповещая всех о его приближении, отвратительный и страшный запах – запах бездомной немытой старости… Нищий бесшумно, косвенными шагами стал приближаться к крайним столам, на которых на неубранных тарелках лежали кусочки недоеденного хлеба.

Тут вдруг очнулся половой, вскочил со своего стула и в несколько шагов своих длинных ног настиг нищего. Схвативши за шиворот, он поволок старика к дверям, вымолвив только:

– Ах, ты… – и дальше уж совсем непечатно.

– Да что это! – закричал Алеша, – Оставьте его сейчас же!

Половой в изумлении остановился.

– Как же-с… Ведь невозможно-с… Ведь облик уже потерявши… Смердят-с!..

– Скатерть перемените, да подайте ему ужин, – скомандовал Алеша, – Дам в буфетной нету, а я потерплю. А ваша и обязанность терпеть! – И, видя замешательство полового, прикрикнул: – Живо!

Буфетчик уже суетился за стойкой. Сбегали на кухню, принесли горячее, видимо, томившееся в печи. Но пришедший в себя старик наотрез отказался сесть рядом с Алешей. Выбрав стол подальше, он сел лицом к Алеше, поклонился ему, перекрестился и набросился на еду. Никогда не думал Алексей Федорович, что беззубый рот может работать с такой быстротой…

Но вот ужин съеден, даже и с добавкою, и чай выпит. Старик приосанился, проморгался замаслившимися глазками и простуженным голосом возгласил:

– Милостивый государь! Милостивый государь! Из бездны падения моего благодарю! Яко ангела Господня с последнею надеждой! Ибо третьи сутки не имел маковой росинки во рту, ни глотка воды, никакого пристанища и укрытия, кроме придорожной канавы! Но только пинки и толчки от этих вот… хамовых детей, ибо в сем захолустье человеку падшему и не имеющему кредита негде более добыть пропитания!

– Вы где живете?

– Нигде! Нигде, милостивый государь! Жил, это было, жил, но теперешнее существование жизнью назвать не решусь…

– У мещан здешних угол снимал, – встрял половой, – да согнали. Посуду ихнюю воровать почал, в трактир таскал, на водку-с.

– Ложь! Наглая лакейская ложь! Я, милостивый государь, не вор, я Георгиевский кавалер! Меня перед строем сам Павел Степанович Нахимов отличил за ге-ро-изм! Под пулями, на собственных вот этих плечах раненого боевого друга из огня вынес… Павел Степанович…