Приступая к повествованию, чувствую, что должен кое в чем предуведомить читателя, но вот в чем – в толк взять никак не могу. Что перед вами совсем не тот второй том, который написал бы сам Федор Михайлович, если бы Бог дал ему еще несколько лет жизни – это ясно и без всяких предуведомлений. Другое дело, что в последнее время мне кажется, что Достоевский и вообще не собрался бы продолжить жизнеописание Алексея Карамазова, и план второго тома остался бы нереализованным, наряду с множеством других нереализованных его планов. Почему? Ну, хотя бы уже потому, что катастрофа 1-го марта, несомненно, камня на камне не оставила бы от всех его планов и начинаний. Не только планы его, я уверен, но и вся его жизнь перевернулась бы, и сам Достоевский изменился бы – может быть, до неузнаваемости.

Но дело не в этом. Как бы ни сложилась жизнь Достоевского, сама книга его безусловно, с первых строк, требует продолжения. Вернее, одна из ее ипостасей, а именно жизненная история, положенная в его основу. Поэма романа, его суть, его, так сказать, душа, выразилась в тексте с чудной силой и полнотой и ни в каком продолжении не нуждается. К тексту нельзя прибавить ни слова, ни буквы, ни запятой – все сложилось в единое целое истинной художественности, когда читатель видит точно то и только то, что хотел показать ему автор. Но жизненная история, через которую воплотилась в тексте поэма романа – жизненная история, конченая, скажем прямо, для Дмитрия, да и для Ивана, для Алеши, заявленного главным героем, толком ведь и не начиналась. Дмитрий, с его страстью к прямому и немедленному действию, Иван, с гамлетовской страстью все разъять холодным разумом – это отгадки, пророческие и страшные для России ХХ века отгадки; но Алеша… с его страстью долга – перед людьми, с одной стороны, и перед собственной бессмертной душой, с другой – Алеша, разрывающийся между внешним и внутренним, деятель для Достоевского невыяснившийся, неопределившийся, Алеша остается загадкой и для нашего времени. И как знать, не от того ли, как мы разгадаем эту загадку, зависит и наше будущее?

А мальчики? Выписанным, пусть немногими штрихами, но ярко и живо, им нет дела до основной коллизии романа; они так жаждут собственного выхода, так рвутся на сцену, что, ей-Богу, диву даешься, как до сих пор не написаны десятки вторых томов!

Шедевр требует продолжения. Иначе зачем же Достоевский с самого начала говорит о втором романе? Вот скажите, зачем предисловие названо «От автора»? Чтобы подчеркнуть, что остальной роман не от автора, а от какого-то вымышленного рассказчика, с которым автор, может быть, и не всегда согласен? Ну, а рассказчика-то кто выдумал? Разве не автор? А зачем предуведомлять о том, что Алексей Федорович, герой романа, никакой и не герой, а самый обыкновенный человек? Романы-то как раз, почти все, о таких и пишутся, о самых обыкновенных, ничем не примечательных людях.

И вот заметьте: вместе с разговорами о втором томе Достоевский выговаривает и вещи, совсем уж невозможные: об Алеше-цареубийце, например. Ну, какой он цареубийца? Какой он вообще убийца, скажите на милость?? Да, никто не может сказать, где он был в момент убийства Федора Павловича, но отсутствие алиби не означает причастности к преступлению! Что же до огромных денег, свалившихся на Алешу и поневоле навязавших ему роль уже слишком, может быть, определившегося делателя, роль Лужина или Птицына… Ну нет, это уж не в предисловии – любимый герой в ненавидимой роли! – не место здесь комментировать роман, когда вся моя книга и так всего лишь развернутый комментарий к нему.

Вот, собственно, только об этом и стоило бы предуведомить – не надо читать мою книгу, если не помните хорошо «Братьев Карамазовых». Она только в том смысле второй том, что без первого не имеет смысла. Единственной моей задачей было, ничего не выдумывая, построить книгу на том, что уже есть в первом томе. Что же до анахронизмов и прочих грехов против исторической правды – этого полно, сам отлично вижу; и если укажете мне на странице десять таких ошибок, я тут же добавлю одиннадцатую. Но исправлять ничего не буду. Не историческая правда была моей задачей, а в другой, в главной правде, кажется мне, я не соврал ни разу. Чтоб не соврать, и действие перенес с 78-го на конец 80-го года, конец жизни Достоевского, конец эпохи Александра II – конец Эпохи.

Говорят, впрочем, что уже два или три вторых тома написано. Не читал. И не интересуюсь знать; не читая понятно, что графомания. Художник написал картину Ге, вот что это такое, и ничего более. Я сам, может быть, таков, я знаю, что говорю, и бьюсь об заклад, что другие сочинители вторых томов, так же, не читая, то же самое скажут и обо мне. В самом деле, кто я такой, чтобы пытаться продолжить великую книгу великого писателя? На это отвечу просто: дело совсем не во мне; я никто; я даже, если честно, и не писатель, чтобы пытаться написать хоть какой-нибудь роман, не то, что продолжение шедевра. Хотя тут само слово «шедевр», само имя автора служит мне оправданием, потому что в сравнении с Достоевским и никто не писатель, исключая лишь пятерых из позапрошлого века. Стало быть, на продолжение шедевра у всех равные права – все равно ни у кого ничего и отдаленно сравнимого не получится.

Перечитывая написанное, вижу, что ничего я здесь толком не объяснил, только читателя запутал и сам запутался, да еще, пожалуй, и оттолкнул многих от своей книги, так что, получается, что совсем и не стоило бы всего этого писать. Но так как оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

…Зиму после несчастья Алеша провел, как в дурном, болезненном сне. Все, кто его тогда встречал, говорили, что вид он имел как бы куда-то торопящегося и даже опаздывающего. А между тем, торопиться ему было решительно некуда. В отцовском доме он не ночевал с похорон ни ночи, сняв на другом конце города комнатку, хотя после отца оставалась в доме наличность достаточная, чтоб не экономить на жилье. В эту комнатку перетащил он, с помощью Григория, свой очень небольшой багаж и бумаги, которых от Федора Павловича осталось великое множество. Вот эти бумаги и составляли его единственное занятие во всю зиму – надо же было как-то их разобрать к вступлению в права наследства. Алеша ведь оставался теперь единственным наследником – Дмитрий на каторге, Иван болен, и болен серьезнее, чем думалось вначале, а других родственников у Федора Павловича не было, по весьма темным обстоятельствам его ранней юности, о которых Федор Михайлович не счел нужным рассказывать. А больше-то обо всей этой истории нам узнать не у кого.

Аграфена Александровна уехала за этапом, Катерина Ивановна увезла Ивана в Петербург, Lise с мамашей отправились в Швейцарию, к доктору, который, говорят, чуть ли не творил чудеса, впрочем, в весьма и весьма материалистическом смысле. Алеша проводил в одиночестве короткие тусклые зимние дни и долгие темные ночи, перебирая документы и молясь за здравие бедных братьев, за упокой несчастного отца. Тяжелые воспоминания не давали ему работать днем и спать ночью – во снах то приходил отец, пьяный, с головой в крови, то Григорий с Марфой Игнатьевной потрошили на столе голого Смердякова, и внутренности вываливались из него, похожие на карту Сибири, Тянь-Шаня и Памира. Снилась Грушенька, поднимающая подол юбки куда выше колена, хвалящаяся своей белой полною ногой, но выше подвязок нога была вся в гнойных струпьях… Чаще же всего снился брат Дмитрий, оборачивающийся и машущий из толпы колодников. Зосима за всю зиму не снился ни разу, хотя о таком сне Алеша молил Бога чуть не еженощно…