Но вопреки всему, первая брачная ночь стала первой счастливой ночью их короткого супружеского счастья. Оставшись одни в спальне, они столкнулись с десятками неразрешимых вопросов. Ведь надо же раздеваться? Как? На виду друг у друга или за ширмами? До какой степени? Боже, но нижнее белье в сто раз неприличнее, чем… Молчи, пока молчи… Да это ужасное платье и невозможно снять одной. Утром меня одевали вдвоем, и еще мама помогала… Не глядите, не гляди же… Но как расстегнуть эти крючки, не глядя? А это что? Алексей Федорович, это вопрос неприличный! Это я уже сама! Все, все!.. Боже, какой ты холодный! Бегом под одеяло, ты же простудишься! Боже, как хорошо говорить тебе «ты»… Ах, ах…

Благодаря чудному вспархивающему характеру Лизы и Алешиной спокойной и твердой душе, все сошло прекрасно. Сколько было охов и ахов от малейшего прикосновения, сколько изумленных восклицаний, сколько открытий, приводящих в ужас, и сколько смеху было от этого ужаса! Сколько гнева от нечаянной щекотки, сколько тщательных исследований, где у кого щекотно, а где нет, сколько негодующего отталкивания рук – и отсюда, и отсюда, и оттуда же наконец! Да что же это!.. А какие у тебя милые, милые руки, какие сильные! И снова смех и слезы, слезы и смех, и поцелуи, и бледно-тающая в темноте нагота и сияющие черные глаза…

Было и короткое, бурное, неумелое Алешино наслаждение, потрясшее и ошеломившее его, была и обычная в таких случаях женская боль – но Лиза, столько уже успевшая перенести боли, и не придала ей значения. Было и тихое Лизино счастье, когда Алеша уснул на несколько минут, уткнувшись головой к ней подмышку, а она лежала на спине, глядела в потолок и тонкими своими пальцами перебирала Алешины волосы. Но когда обнаружилось естественное, но непредвиденное, сколько было крику, сколько суматохи! «Пачкуля вы негодный, никогда от вас я этого не ожидала! Несите же скорее… я не знаю что… Свету, свету дайте!» И зажгли свечи, и мылись, и брызгались водой, и хохотали, и перестилали простыни, и, уставшие от возни, бухнулись наконец на чистое, снова в объятья друг к другу.

Воистину, любовь «все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»…

Заснули они на рассвете, а потому проспали не только первый завтрак, но и второй, так что Лиза сказала, что теперь уже ни за что не выйдет, «о нас бог знает что подумают! Я сгорю со стыда, если теперь выйду!» Они лежали тихо-тихо, прислушиваясь, когда откроют ворота и Катерина Осиповна с Петром Ильичом уедут, как обычно, кататься, и только потом, спешно одевшись, и как бы ни в чем не бывало, но неотрывно держась за руки, спустились в сверкающий последним великолепьем лета сад.

Через месяц, уже во Франции, Лиза заболела. Ночью у нее начался жар, она бредила и металась в постели, как выброшенная на песок рыба. Алеша страшно перепугался, поднял на ноги всю гостиницу – увы, явившийся врач, как когда-то доктор Герценштубе, недоумевал и ничего не понимал. Из сбивчивых объяснений Алеши, который и сам не много знал, француз уразумел только, что это уже не первый и не второй приступ болезни, поудивлялся, что такая на вид крепкая особа так больна, прописал порошки, чтобы сбить жар, и уехал, резонно посоветовав, когда минует острая фаза, везти Лизу к швейцарскому доктору, у которого она уже лечилась. Благо, ехать недалеко. Но до этого Алеша, растерянный и испуганный, додумался бы и сам… Швейцарский доктор, не так давно гарантировавший Лизе полное и окончательное выздоровление, совсем не удивился возвращению пациентки. И начались привычные для Лизы больничные будни. Алеша не отходил от Лизы и держался молодцом. Постепенно состояние больной стабилизировалось, ночные лихорадки стали редки и боли в спине не так беспокоили. Только ноги, как и прежде, не двигались. И, как и прежде, стала Лиза нервна и вскидчива, изводила Алешу капризами, пугала сумасшедшими фантазиями, и, самое тяжкое, горячей и злобной ревностью. Так продолжалось еще, может быть, с месяц или полтора…

В конце ноября доктор объявил Алеше, что Madame Karamazoff беременна. Он был прост и прям, этот доктор, мудрый человек с грустным лицом старого бульдога. Плод будет развиваться нормально, сказал он, но если к концу беременности двигательная способность нижней части тела не восстановится, на что надежд мало, очень мало, если только чудо… Madame самостоятельно родить не сможет. Современное состояние медицинской науки таково, что кесарево сечение – это жизнь ребенка и смерть матери. Потому, сказал доктор, я бы рекомендовал, не откладывая, аборт. «Да, да, да, да, – отвечал Алеша, – но она – она не согласится! Она ни за что не согласится!»

– Нет проблемы. Вы мужчина, законный супруг, глава семьи. Подпишите бумагу, и все будет сделано без ее ведома. Под наркозом, так что она и не узнает никогда.

– Да, да, да, да, – чуть не плача, сказал Алеша, – давайте бумагу.

Он шел по коридору клиники, пряча глаза от попадавшихся навстречу медсестер, с ужасом ожидая момента, когда придется смотреть в глаза Лизе. Он понимал теперь, что чувствовал Иуда, шедший к Иисусу с тридцатью сребрениками в кармане. Но он готов был отдать все – всю кровь свою, всю жизнь, до последней капли, он готов был стать Иудой и умереть, как Иуда – только бы жива была Лиза…

Лиза была необычайно для последнего времени тихою. Он начал о чем-то говорить, сам слыша фальшь своего голоса, но она, взяв его за руку, перебила:

– У меня будет ребенок. Я знаю. Я его слышу. Если вы что-нибудь с ним сделаете… я убью себя. Мне не нужна жизнь ценой его жизни, Алешенька…

Оставалось только верить в чудо. Как приговоренному к смертной казни, Алеше казалось, что впереди еще бесконечный срок, огромное богатство; ему казалось, что в эту зиму они проживут столько жизней, что еще сейчас и нечего думать о последнем мгновении. И он свято верил в чудо, и этот кажущийся бесконечным срок давал ему силы верить. Он молился, и молитва давала ему надежду. Он говорил себе: вот, завтра, через неделю, к Рождеству, в конце февраля Лиза встанет… Но время летело, подходил март, а Лиза так же лежала, как в декабре и январе. И однажды, уже в конце марта, сознание неотвратимой беды вдруг настигло его, внезапно и беспощадно, ударило в самое сердце, как коршун, упавший с неба. Он сидел, как всегда, рядом с Лизой, они болтали о пустяках, и вдруг, на полуслове, Алеша захлебнулся, вскрикнул и зарыдал в полный голос, упав головою на грудь Лизы… Его насилу вывели прибежавшие на крик сиделки. С того дня он стал часто уходить от Лизы, придумывая, что надо ждать на почте срочных деловых телеграмм, или еще чего-нибудь, и целыми днями бродил по окрестным лесам, забирался высоко в горы и там молился и плакал, плакал и молился…

Однажды, спускаясь по каменистой тропе, Алеша вышел к маленькой церкви, стоявшей на краю деревни. Внутри было прохладно, ряды кресел стояли пустые, только где-то у алтаря невидимо возился служка. Над алтарем висел древний деревянный крест, Христос, распятый на нем, уронил голову на грудь, так что лица в тени нельзя было разглядеть. Алеша сел на скрипучее кресло. Ему все вспоминался брат Иван, которого он уже с прошлой весны не видал. Как он говорил тогда? «Не Бога я не принимаю, я только билет ему почтительнейше возвращаю»… Да, билет, билет… Не по карману билет… И кожа с меня, как со Смердякова, уже наполовину содрана, а гора все стоит и стоит!.. Где моя вера, Господи? Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречистой Матери Твоей и всех святых, помилуй нас!

Косые лучи заходящего солнца пронзили церковь, воспламенили стекла витражей, и Алеше вдруг померещилась усмешка на склоненном лице Христа. Алеша вскочил и побежал к выходу. «Господи! Вот, Ты висишь и усмехаешься, а Лиза умрет, умрет! А Ты так же будешь висеть и усмехаться! Господи, если Ты есть, сделай что-нибудь! Если Ты есть!»…

Лизавета Григорьевна Карамазова умерла 16 мая, кесаревым сечением. Родившегося ребенка по слову ее крестили Алексеем.

Такова была «душевная драма Алеши с Лизой Хохлаковой». Именно такова, и неправы те, кто ждал, что Лиза пойдет по страшному пути обольстительных инфернальниц Достоевского. Нет, нет и нет! Этого пути не существовало для Лизы, это ясно из первого тома, в особенности из главы «Бесенок» это яснее ясного!