– Вот-с, как выпьет, так все у него Нахимов, – не унимался лакей, – А сей час, надо быть, от еды опьянел.

Но тут его окоротил буфетчик:

– Ну-к, не лезь, куды не просят! Давай-ка приборку, а то народ с поездов-то повалит, а у тебя конь не валялся!

– Не нукай, не запряг, – отговорился парень, однако пошел собирать со столов посуду.

– Послушайте… как вас величать? – обратился Алеша к старику.

– Яков Иванов сын Берсенев, капитан в отставке, бывший дворянин и Георгиевский кавалер, бывший человек-с. Владелец двухсот душ, по прежним-то временам! Имение пропил, жену со света свел, детей по миру пустил… Именно, бывший че-ло-век, иного наименования не заслуживаю!

– Яков Иванович, примите вот денег немного. Да скажите, чем я могу помочь Вам?

– Ничем не можете, милостивый государь! Никто никому ничем помочь не может, только сам себе человек поможет, сам себя спасет, да и то лишь по особому Божью соизволению, не иначе!.. Вот-с, не изволите ли слушать… еще в приснопамятные времена, дочь крепостного крестьянина Андрея Градусова, дворовая девушка Александра, согрешила, понесла от барчука. Барин ей вольную да сто рублей, да спровадил в деревню, к отцу, с глаз долой. Тот ее не принял – известное дело, еще младших замуж выдавать – и пошла она брюхатая, по холодку-с, в Ярославль, долю свою мыкать. Что уж и как, не знаю, только через два года у ней постоялый двор, со ста-то рублей. А ныне сынок ее Николай двухэтажное каменное строение городу дарит, под школу, да с ним два деревянных, для обслуги, да участок земли с садом! И не из последнего отдает, а от излишка-с! Кто же ей помог, скажите, как не она сама себе? С Божьей, разумеется, помощью?

Старик, видимо, был любитель поговорить, и теперь, насытившись и согревшись, рад был слушателю.

– И вот теперь скажите мне, милостивый государь! Если я теперь, в моем теперешнем виде, к нему явлюсь, к сыну-то своему – ибо я и есть тот самый прошлый барчук-с, а он, стало быть, сын мой, самый, что ни на есть, кровный сын – если я теперь к нему явлюсь, поможет ли он мне? Да и пустит ли вообще на порог?… В прошлом-то моем обличье я не токмо ему не показывался, но и знать не желал, существует ли он на свете. А был я блестящ, богат и красив так, что меня в глаза Иосифом Прекрасным звали, и не одни дворовые девки, но и многие благородного сословия девицы на многое готовы были ради красоты моей… Да-с, Иосифом Прекрасным, ради красоты моей и кошелька моего! И где это все, где оно, куда оно девалось, прежнее-то мое великолепие? Я вас спрашиваю!..

Но и у меня сто рублей были, милостивый государь! Те же сто рублей, то же воскресение из мертвых! И не далее, как неделю назад! Те же сто рублей упали в руки мои, здесь, на станции, из рук ныне овеянного славою генерала, а бывшего поручика, вынесенного мною из огня! Генерал Званцов, имя ныне всей России известное! Вот игра судеб! Вышед из поезда для моциону, размять, так сказать, члены, герой Шипки и Плевны встретил своего севастопольского спасителя – копающегося в отбросах! В поисках про-пи-та-ния! Игра судеб! Игра судеб, милостивый государь! Сто рублей, свой Тулон, свой Аркольский мост! И я, вместо того, чтобы воскреснуть и перейти, так сказать, этот пресловутый мост – пропиваю их в три дни, и в остальное время не питаюсь даже и акридами, за неимением последних в наших северных местах! Так кто же, кто же, спрашиваю я вас, кто же в состоянии помочь человеку, кроме него самого?… Выключая Господа Бога, кто же?…

Старик был в почти в исступлении. Если бы Алеша сам не видел, что ему ничего не наливали, кроме чая, он бы в это ни за что не поверил.

– Но все же, возьмите, Христа ради, вот вам деньги на первое время… да не хотите ли в Пёсьегонск? У меня там фабрика…

– Фабрика в Пёсьегонске?… – старик переменился в лице, – Постойте, так вы… Карамазов! То-то я смотрю, светло вокруг, аки ясен месяц из-за облацех вышел! Карамазов!

– Ну, ну, не будемте… Там у вас хоть крыша над головой будет. Я сейчас черкну пару строк, да на утреннем и отправляйтесь…

– Из каких рук пропитание принял! Нет, изъясняясь сильнее и окончательнее – из каких рук честь имел пропитание принять! Из бездны моей, Господи, взываю к Тебе!.. Тот самый Карамазов!

Что-то появилось в лице старика новое, брезгливое и саркастическое, и Алеша вдруг спросил:

– Что вы? Какой «тот самый»?

– А тот, о котором люди говорят… Который отца убил, да на отцовы-то деньги себе империю построил! Тот, который братьев в каторге уморил, сатана! Князь мира сего!

Старик побежал к дверям, успев, впрочем, сгрести птичьей лапой со стола деньги, выложенные Алексеем Федоровичем. Алеша оглянулся: половой и буфетчик стояли, разинув рты, как будто перед ними и в самом деле был убийца и антихрист. Алеша кинул на стол деньги за ужин и чай, отшвырнул с дороги стул и бросился за стариком к выходу… На перроне никого уже не было. Алеша прошел вдоль длинного фасада вокзала и на привокзальной площади увидел старика, ходящего между извозчиками, ожидающими поезда, и что-то им воодушевленно рассказывающего. Извозчики смеялись, отмахивались от него, а один даже замахнулся на старика кнутом. При тусклом свете перронного фонаря Алеша все-таки вырвал лист из блокнота, написал записку к управляющему: «принять, обеспечить питанием, одеждой, крышей. А. Карамазов», спустился с перрона, нагнал старика и сунул ему записку в руку.

– Рассветет, прочтете, а там – сами решайте, – только и сказал старику Алеша и пошел скорым шагом прочь.

С перрона он различил далеко-далеко в кромешной мгле мерцающий желтоватый огонек. Подходил поезд из Петербурга.

Поезд подошел, но вопреки ожиданиям буфетчика, что «народ повалит», сошло всего не более пятнадцати человек, и большинство прошли мимо вокзала прямо к извозчикам. А среди завернувших на вокзал Алеше почудилась знакомая долговязая фигура. Он пошел следом – так и есть: посреди зала стоял, протирая очки, Петр Фомич Калганов. Алеша так обрадовался, что подбежав, даже крепко его обнял, чего между ними обычно не водилось – Петр Фомич был несентиментален и в личных отношениях суховат.

– Вот, вернулся я в Питер, тебя нет, на столе телеграмма, – после приветствий начал он, – Никто толком ничего не знает! Забастовка, а что и как… Я сюда бегом… А ты – тоже туда? Или уж оттуда? Что там?

– Оттуда уже! Все уладилось. Люди заняли цеха, требовали пускать фабрику, работать. Не верили в плату за простой. Поговорил с ними, вроде бы поняли… Поверили… я со стариками бумагу подписал. И самое странное, ведь почти то самое подписал, Петр Фомич, что им управляющий объявил по нашему письму. И на то не шли – чуть не до драки, да и до драки прямо, была драка, – а за это меня без малого на руках не понесли! И без ропота фабрику оставили, и чуть не с молитвенным пеньем по домам разошлись!

– Точно ли? Не рановато ли уехали, Алексей Федорович?

– Нет, Петр Фомич. Все уладилось. – Алеше вдруг захотелось высказать все, что до сих пор еще мучило его душу, – Знаешь, Петр Фомич, я ведь сбежал оттуда. От стыда сбежал. Это невозможно, когда тебя боготворят, когда вокруг чуть не истерика, когда «Осанна» кругом! Я ведь ни слова им неправды не сказал, а чувствую себя мошенником, шулером!

В стыде своем признаваться оказалось легко и просто, и с каждым словом на душе Алеши восстанавливался обычный покой. Да с Петром Фомичом все было Алеше легко и просто.

– Ну, что ж! Сегодня осанну поют, а завтра и «распни его» закричат, – усмехнулся Петр Фомич, – стоит ли из-за такой стихии, как мнение народное, расстраиваться…

– Да, я ведь тут уже и «антихриста» успел получить, – уже со смехом отвечал Алеша.

– Вот это молодец! Вот это по-карамазовски! Надеюсь, незаслуженно?… Ну, а теперь-то что? Командуйте, хозяин: в Питер?

– В Питер, в Питер! Дел по горло! Ведь с теми-то фабриками тоже что-то надо будет решать. До весны, может, и протянем, а там…

В московском поезде, как всегда в это время, вагоны первого класса шли полупустыми. Расположившись одни в просторном теплом купе, на широких диванах, друзья могли бы и подремать, но сна не было ни в едином глазу. И думали об одном и том же, и только ждали, кто первый начнет.