Страна летела вперед, как огромный корабль, кажущийся непобедимым в гавани, но уязвимый перед ударами штормов океана всемирной жизни. Экономика трещала под непосильным грузом турецкой войны, но Алексей Федорович богател на военном заказе; крестьяне жгли помещичьи усадьбы, рабочие громили особняки хозяев, неуловимая и страшная Народная Воля среди бела дня убивала губернаторов и министров, охотилась за самим царем, но работники Алексея Федоровича, любя его, снимали перед ним шапки, улыбались ему, и звали не иначе, как «батюшка», «благодетель». Империя Карамазова росла и крепла, захватывала рынки, и Петр Фомич, иногда смеясь, говорил: «Когда Карамазов в Петербурге кашляет, на лондонской бирже звенят стекла»… Это было преувеличением, да еще каким, но Алексей Федорович про себя знал, был уверен, что когда-нибудь так и будет. Сила и власть нравились Алексею Федоровичу, шли к нему, к его статной фигуре, к спокойному и твердому взору, какой-то голос шептал ему в ухо: «весь мир у твоих ног, он принадлежит тебе – бери его!». И Алексей Федорович брал.

Он выстроил на Петербургской стороне за буяном особняк фасадом на Малую Неву, по образцу нижегородского дома Фомы Ивановича, только раза в три больше и в десять раз роскошнее. Оказалось практичнее жить не у производства, а поближе к министерствам, банкам, к таможне, где тоже люди, которым «каждому выпить, поесть и детишек пристроить охота», по выражению римского сатирика. На первом этаже контора, на втором – справа от парадной мраморной лестницы половина Алексея Федоровича, слева половина Петра Фомича, на третьем – апартаменты для инженеров, представителей фирм-партнеров, торговых агентов и прочая и прочая… Днем вокруг дома и внутри его кипела жизнь, стоял крик и шум, извозчики с трудом разъезжались на широкой набережной, суда под десятками европейских флагов пришвартовывались, разгружались, грузились и уходили в море, растворяясь в бледно-лимонной чухонской заре. Ночью же все затихало, дом, залитый через огромные окна холодной луной, замирал, оберегая сон всего нескольких ночующих в нем человек. Ни звука, ни движения до самого утра. Только иногда где-то на половине Алексея Федоровича открывалась тяжелая дубовая дверь, кто-то выходил из комнаты, бесшумно шел по серебряному лунному паркету и бесшумно скрывался за другой дверью – до самого утра…

Тринадцать лет назад в этот день лежал уже снег и дул пронизывающий ледяной ветер. Нынешней осенью снег тоже было выпал, да растаял, и ветер дул теплый и как-то даже пахло весной. Алексей Федорович срезал углы по знакомым тропинкам, боялся опоздать, почти бежал, оскальзываясь на мокрой глине и перепрыгивая лужи. Однако у камня стояли пока только двое. Первый был Андреев, (имени, к стыду своему, Алеша не помнил), а второй Петя Симоновский. Про себя Алеша звал их близнецами, так они были дружны и неразлучны и в гимназии, и до сих пор. На них сами собой легли заботы об Илюшечкиной могилке – семейство Снегиревых давно уже выехало из нашего городка, не знаю точно куда; и о ежегодных, ставших обязательными, встречах тоже заботились они. «Близнецы» были не особенно разговорчивы, потому, поздоровавшись и обнявшись, стали молча ждать остальных втроем. Немного погодя явились Иванов и Яковлев, по дороге подъехала коляска с двумя офицерами. Прибежал румяный Смуров, поздоровкался с пришедшими, жал и тряс руку Алексею Федоровичу так долго, что успел осведомиться об Алексее Алексеевиче, о его успехах в ученье, о домочадцах и даже о здоровье кота Мурри – он всегда удивительно помнил все обо всех… Подошел по той же тропинке Коля Красоткин. У камня все обнимались и после двух-трех слов приветствия притихали… Пришел, опираясь на палочку, бледно-зеленый Яша Алфеев, весь закутанный и еще перевязанный крест-накрест шарфом. Он то и дело заходился таким кашлем, что ему приходилось даже останавливаться, чтобы собраться с силами для дальнейшего пути… Из-за леска выехал и плавно покатил по дороге блестящий экипаж, запряженный парой прекрасных лошадей. И кучер и стоявший на запятках лакей прямо сверкали золотом.

– Карташов! Филя! Барон Ротшильд! – зашумели, смеясь, однокашники, – Чего же не четверней?

– Вот уж истинно, Трою основал!

– Дардан, Илюс и Трос!

– Пожалуй, Матюшка, коляска-то у него дороже твоего дома!

– А лошади! А рабы! Каково зажил человек!

Но Филя Карташов, видимо, и сам понял свою оплошность. Выскочив из экипажа, он, маша руками, давал кучеру команду сдавать назад (развернуться здесь было невозможно). Но и сдавать было трудненько по разъезженной, залитой водою глинистой дороге. Соскочивший с запяток лакей взял было лошадь под уздцы, но поскользнулся и ляпнулся в своей сверкающей ливрее прямо в лужу, забрызгав и хозяина… Наконец, насилу допятились до ближайших осинок.

– Ну, не спрятался, так хоть прикрылся! – смеялись, как школьники, собравшиеся у камня. А Карташов уже бежал к ним, снявши шляпу и смущенно разводя на бегу руками; дескать, простите братцы, никак не привыкну к новому своему положению…

История Карташова была воистину сказочная, святочная. После гимназии остался он без средств к существованию, и если бы не Алексей Федорович, может быть, и просто умер бы с голоду. Но Алексей Федорович нашел ему место, телеграфистом на маленькой железнодорожной станции, дал денег, разумеется, в долг и, разумеется, без срока. Там Карташов сразу же нашел себе «выгодную» партию – бедную, как церковная мышь, девушку, сироту прежнего телеграфиста, заплатил ее долги и прожил с молодой женой зиму без дров и почти на одном хлебе, и весною уже, сгорая со стыда, думал идти опять к Алексею Федоровичу за помощью. Но тут в Петербурге умер его дальний родственник, самодур-миллионщик, перед смертью разругавшийся с родней и проклявший сыновей – и отписавший все состояние чуть ли не троюродному внучатому племяннику, который до того и слыхом не слыхивал о дядюшке. Натурально, на непрошенного наследника налетели было адвокаты «законных», но оставшихся с носом – но, как налетели, так и отлетели, отскочили, так сказать, как от стенки горох. Филипп Филиппович Карташов, неожиданно для всех, особенно для себя самого, оказался крепким орешком, отбился от соискателей и теперь гонял по Волге целую флотилию пароходов, да так ловко вел дело, как будто всю жизнь только этим и занимался. В последнее время затеял что-то и в Скотопригоньевске, по слухам, прибирал в одни руки конный рынок, и поражал местных жителей чрезмерной, с непривычки, роскошью…

Наконец собрались все. Явился поставец, близнецы, втроем с подскочившим помогать Смуровым, наполнили рюмки и обнесли присутствующих. Выпили, и тотчас один из офицериков щелкнул пальцами, требуя по второй. Налито было и по второй, однако сразу же после молодцы-близнецы поставец закрыли, так что офицерик остался стоять с поднятой для щелчка рукою – к всеобщему веселью и смеху. Всеобщей же беседы не получалось. Рассыпались на группки, по двое-трое, Коля стоял один, какой-то пасмурный, Алексей Федорович тоже не примкнул ни к кому. Смуров, как неприкаянный, ходил от одних к другим, нигде долго не задерживаясь. В кармане у Алексея Федоровича вдруг зазвонили часы. Он вынул их, чтобы отключить звон. Тут же Смуров сунул нос:

– Ух, ты, красота какая! Швейцарские?

– Нет, представьте, наши. Навещал могилу брата, заехал в Томск. А там такое чудо… Никому не говорю, все думают, что «Breguet» или «Vacheron»…

– Никому не говорите, а мне сказали?

– Да, минута такая нашла…

Алеше было отчего-то очень грустно. В сущности говоря, вокруг него стояли чужие ему и друг другу люди; про внешнюю жизнь их он знал почти все – и почти ничего о том, что у них было в душах. А хуже всего было то, что и знать-то об этом было нечего, что в душах у них, почти у всех, ничего и не было. Души их были пусты и немы, младенческий ясный и жаркий огонь, с которым они раньше приходили к Илюшиному камню, угашен был суетой, пестрыми соблазнами молодости, погоней за деньгами, блеском мундиров, женскими ножками, послезавтрашним балом у нового исправника… Немногие же, сохранившие тот огонь, почему-то страшно стеснялись и скрывали его под напускной грубостью и старательно выделанным нигилизмом… Коля тоже, видимо, думал об этом, и когда Алексей Федорович перехватывал его взгляд, он, как будто был в чем-то виноват, отводил глаза.