Наконец, начал Алеша:

– Так что же, Петр Фомич… Скажи мне – неужели неизбежны увольнения?

Петр Фомич, протянувшись во весь свой немалый рост и заложивши руки за голову, отвечал:

– Увы, неизбежны. Может быть, придется и вовсе фабрики закрывать. Одну из трех-то точно закроем, никуда не денемся.

– Стало быть, Петр Фомич, в самое ближайшее время придется нам причинить людям явное и несомненное зло? Да еще людям, которые на меня годами работали день и ночь, которые своими руками выработали все, что у меня есть?

– И которые, прибавь, готовы тебя сейчас на этих самых руках носить…

– А ты спокоен? Ты об этом можешь говорить спокойно? Да еще и как будто с усмешечкой? Ну, Петр Фомич…

– А ты, Алексей Федорович, и вправду, не принимаешь ли себя за отца-благодетеля? Не считаешь ли себя обязанным своих ткачей в раю земном содержать?

– Господи, да о чем ты, Петя?

– А о том, что все это с твоей стороны гордыня! Глупая, извини меня, мальчишеская гордыня! Мы-де, божьей милостью Алексей Карамазов, при нас все будет, как при бабушке. И ныне и во веки веков! А вот тебе и не будет! Не будет по-нашему! Не мы в этом мире хозяева! Не мы этот кризис чертов устроили, а стало быть, не мы в нем и виновны… А отвечать-то все равно нам придется! Еще погоди, от своих пёсьегонов анафему получишь, вместо осанны. И не один твоего добра не вспомнит.

– Ну что ты, Петя, какая гордыня… Просто… мы с тобой вроде зла-то людям не делали, кровь не пили, как у других-то хозяев водится.

– Нет, Алеша, мы зла делали много, только его не видели. Видеть не хотели, вот и не видели. И не видим. Я, когда в Манчестере работал, статистику их смотрел. Средняя продолжительность жизни в Англии 52 года, а ткач английский живет 29. А у нас народишко-то не ценится, никто его и не считает, эти померли, бабы новых нарожают. Да нам с тобой и статистики не надо, мы ж свои кадры в лица знаем. Ты говоришь, со стариками бумаги подписывал – а многим ли «старикам» по пятидесяти стукнуло? Али все моложе? Далеко не ходить – думаешь, почему из твоих окон реку-то стало видать? Рощу кладбищенскую вырубили. Кладбище расширяют. Ткач долго не живет…

Так что, Алексей Федорович, все в руке Божьей – и твое предложение, и их согласие. Не благодетель ты им, а работодатель. И у тебя своя голова и своя головная боль, и они тоже не без голов. И никому ты им не помощник, а каждый сам себе помощник, сам за себя ответчик. А твое дело простое: есть работа – даешь, нет – извини-подвинься… Небось, фабрики закроешь, так и меня турнешь. И правильно сделаешь…

– Знаешь, Петя, а ведь то же самое, слово в слово, о помощи-то, мне только что, нынче ночью, в чудовском буфете один уже высказал.

– Кто таков?

– Да тот самый, который меня князем мира сего припечатал… Только я с вами согласиться не могу, ни с ним, ни с тобою. Разные люди есть, и те, которые на фабрику идут, как раз в помощи-то и нуждаются. Потому и идут, что на себя не надеются, что надобно им сильного человека, чтоб за него от жизни спрятаться. Вон рыбная-то слобода – оттуда хоть один на фабрику пришел? Те с голоду подохнут, али в Ильмене потонут, а под хозяина не пойдут. А эти – они ж как дети малые без мамки, или как слепые без поводыря. И я, этаких – за ворота?

– Да не изводи себя, Алеша! Со слезами, или без слез – а делать-то придется. Ведь не мы одни, вся Россия в это болото зашла. И как ослица упрямая, глубже и глубже лезет, и остановить ее некому…

– Так что же делать?

– Денег крестьянину дать. Или подати ему уменьшить. А лучше – и то и другое вместе. Ведь крестьянин голодает не потому, что неурожай, а потому, что весь хлеб продал, чтобы подать заплатить. Хлеб-то, слава богу, родится, уже года три урожай хороший, два-то точно… Но он весь его продает, чтобы только расплатиться… Подать заплатит, опять без денег останется. Без денег и без хлеба! Не до наших тряпок ему теперь! Вдумайся, Алеша, деньги он с государства за хлеб взял, да государству тут же и отдал. Без толку деньги из кармана в карман перекладываются, а мы, дураки, стоим да глядим, как ложку мимо нашего рта проносят…

– Ох, Петр Фомич, боюсь, у нынешнего на такое сил не достанет…

– И я боюсь, Алексей Федорович. Столько раз он в советчиках своих обманывался, что теперь предпочтет ничего не делать, лишь бы опять не ошибиться. Он лучше конституцию даст, чтобы кто-то за него решал. А наши-то умники нарешают!..

– Доверчив он не в меру. Доверчив, добр и мягок. Не было у России царя добрее его, и никто не давал народу больше, чем он дал, а вот, гляди, не любит его никто, и не то, что не любят – ненавидят ведь почти все.

– Да, всех умудрился обидеть, всю Россию-матушку добрым делом обидел… Алексей Федорович, давай хоть поспим немного, я какую ночь в поезде… да и ты… Да вот что, – уже сквозь сон бормотал Петр Фомич, – прикупи ты, что ли, землицы у Пёсьегонска, цены-то сейчас бросовые, да по весне раздай своим в аренду… всё прокорм…

Алексей Федорович, думая, что нипочем не уснет, повернулся лицом к спинке дивана, привычно начал читать про себя молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Молитв ради Пречистой Матери Твоей и всех святых, помилуй нас! Аминь». И уснул.

…«сохрани избранного Тобою раба Твоего и Царя нашего Александра; огради его правдою и миром; возглаголи в сердце Его благая и мирная о Церкви Твоей и о людех Твоих; посли Ему верных воинов и советников, мудростию исполненных и волю Его свято исполняющих; вдохни мужество в сердца стоящих на страже самодержавия царского, Тобою, Боже, установленнаго на благо народа Твоего».

Алеши младшего дома уже не было. В гимназию отвез его, по-видимому, Григорий, потому что Мисс была дома. Она как будто сторожила Алешу – только что он поднялся к себе, как она вышла из своих дверей и издали покивала ему пушистой прической, поморгала пушистыми ресницами и улыбнулась своей мягкой, как бы тоже пушистой улыбкой. Алексей Федорович с Петром Фомичом, наскоро перекусив тем, что подала Прохоровна, спустились в контору. Тут, как всегда, дел было невпроворот, так что ночные переживания скоро забылись, утонули в повседневной рутине. Рядом трудился Петр Фомич и еще десятка полтора конторских, и вся эта дружная суета и толкотня, кажущаяся постороннему глазу хаосом, ощутимо подталкивала вперед почти на каждом шагу стопорящиеся в последнее время дела. Алеша любил эту обыденную работу, ежеминутно подтверждающую, что неразрешимых задач не бывает, что все на свете можно решить своей головой и все вынести на своих плечах. Близился обед, когда вошел секретарь и чуть не втащил за собой упирающегося Николая Ивановича Красоткина.

– Вот-с, принесли прошение, а зайти к вам не хотели, – секретарь все еще придерживал Колю за локоть.

Николай Иванович глядел таким же пасмурным, как давеча.

– Пришел дело доделать, – сказал он, – Думал, вас нет, так и хорошо, без лишних слов. А вы здесь – как быстро вы там справились!

– Так что ж с этим народом не договориться! – весело отвечал Алеша, – Золото народ! И ваша заслуга в этом есть, Николай Иванович – запевалы-то все ваши, школьники.

Но Коля уже почуял, куда клонит Алексей Федорович, пропустил похвалу мимо ушей.

– Я, собственно… Если уж вы на месте. Сегодня и приходите, если время будет, милости прошу.

Коля назвал адрес, но когда Алеша хотел записать, остановил его.

– Не надо, так запомните. И не на своих, ваньку возьмите, свои у вас уж больно приметные, – и Алеша, уже и раньше догадывавшийся, куда зовет его Коля, понял, что был прав.

– Пустое, конечно, дело, но приходите.

Как это бывало почти всегда, Алексей Федорович заработался. Забежал поздороваться вернувшийся из гимназии Алеша-младший, веселый и ужасно довольный успехами, а еще больше тем, что папа дома. Обняв сына, Алексей Федорович обещал минут через двадцать подняться к обеду, но когда поднял глаза на часы, был вечер, почти семь. Только опять перекусить, переодеться и ехать.