– Лизавета Григорьевна, просим…

Лиза вошла туда, дверь закрылась. Алеша весь обратился в слух, но ничего не слышал. В зале оставались теперь только Алеша и Смуров, который все кивал Алексею Федоровичу одними глазами, но не подходил и не заговаривал. Наконец, опять вошел Коля, поднял Смурова с кресел и выпроводил, приобняв за талию, на ходу говоря Алеше:

– Ради бога, простите, Алексей Федорович, еще минутку…

Хлопнула входная дверь, но Коля не вернулся. Он вошел в ту же дверь, куда и Лиза, и пока он входил, Алеша успел расслышать обрывок фразы: «Кармен, лучшей возможности…». Дверь захлопнулась, и Алеша остался наедине со своими разбегающимися мыслями. «Лиза, Лиза, Лиза», думал он, и: «как я глупо выскочил!..», и: «но ведь это же опасно для нее»… «Боже, Боже, какое счастье – Лиза!..»

Наконец вернулся Коля, и они, одевшись, вышли вместе.

– А где Лиза… Лизавета Григорьевна? – спросил Алеша.

– Она уже ушла… другим выходом. Конспирация… Видите, Алексей Федорович, какие мы, в сущности, дети. Взялись за серьезное дело, а как в игрушки играем. Был у нас эмиссар Народной Воли, разумеется, инкогнито, посмотрел, послушал, и потом на пушечный выстрел запретил к ним приближаться. Вы, говорит, элементарнейших правил не знаете, вы и себя и нас завалите. А что правила? Кто их выдумал? Они вон правила свои исполняли – и почти все уже взяты…

– Ну, а меня-то зачем приглашали? Давайте пройдемся немного. Хорошо, снежок пошел.

– Да, тут поневоле пройдемся. Тут ночью извозчика не сыщешь… Вас наше руководство почему-то приняло за сочувствующего, поговорить хотели, в смысле денежного участия. Я их предупреждал, что бесполезно. Но вы молодцом, Алексей Федорович, все вопросы сразу сняли. Молодцом…

– А я думал, вы тут главный.

– Ну, нет… – замялся Коля, – Я один из… Нет у нас вождя. Может и плохо, что нет, не знаю…

– Я ужасно глупо выскочил, Николай Иванович?

– Глупо? О, нисколько! Напротив. Редко встретишь такую простую и ясную точку, особенно у противников. У нас-то это сплошь и рядом. Иногда оторопь берет: все во всем согласны, на словах, а как сядешь о деле договариваться – с места не сдвинуться.

– Моя точка проста, Николай Иванович. «Не убий». Что тут прибавлять, в чем путаться?..

– Вы еще «подставь щеку» вспомните.

– А что? И вспомню! И если хотите знать, так тот, кто в самом деле щеку бы подставил – тот и совершил бы сейчас же самую великую революцию, единственно необходимую человеку и человечеству. Ах, да что говорить… Все говорят, никто не делает. Я сам ведь первый сдачи дам, Николай Иванович.

– Хороший вы человек, Алексей Федорович, жаль с вами расставаться. Вот кого у нас не хватает – такого, как вы. Ивана-царевича. Умные есть, смелые… А царевича нет. Наши-то почему так на вас набросились? Полюбить успели. За эти минуты, пока вы говорили, полюбили вас и власть вашу над собой почувствовали. И бросились драться, чтобы не броситься руки вам целовать.

– Да что же это, Коля! А как же «либерте, эгалите, фратерните»? Как же ваше «эгалите» с царевичем-то согласить? Ведь одно из двух, согласитесь…

Коля даже хлопнул себя по лбу.

– Ну, что за человек! Ну, как с вами разговаривать! Ведь все с ног на голову ставите!

– Нет, это у вас все на голове стоит! Путаница сплошная! И вы, с этой путаницей, людей вести хотите! Куда? Сами-то сначала поймите…

Мокрый снег уже лепил вовсю, дул с Невы уже такой ветер, что поминутно приходилось отирать от снега лицо, чтобы что-то видеть.

– Вон она, Россия! Ни зги не видать, из переулка на проспект выйти – уже задача… И это в столице! А вы… Слепой слепого…

– Никого я никуда вести не хочу! Алексей Федорович, я просто вижу перед собой изверга, преступника, не только не наказанного, но награжденного, обласканного, орденами увешанного, сытого, самодовольного. И нет на него земного суда, более того, он сам земной суд творит. А небесного, божьего-то суда я ждать не хочу, не могу! Стыдно! Алексей Федорович, я в бога давно не верую, вы знаете, но если бы веровал, перед лицом его со стыда бы сгорел, что терплю эту мерзость…

– Коля, Христос терпел и нам велел…

– А, терпел да велел! Почем вы знаете, может вам терпение-то в книгу вставили! Князья мира сего вставили, от себя вписали, чтобы спать спокойно, рабьего ножа не бояться…

– Да не словами же это вписано! Ведь Он на крест за нас пошел, и крестные муки не на словах терпел… Ах, дети, дети, революционеры, атеисты… все торопитесь, ни одной мысли не додумали…

«Ивана-царевича им надобно… У них царевна есть, только они ее не ценят, не видят. И кинут ее с бомбой на какого-нибудь генерала, в топку революции, чтобы из искры пламя возгорелось. А искорка-то Божья, ее беречь, лелеять…» Алеше так хотелось хоть что-то спросить о Лизе, но никак было не найти, с чего начать. Наконец, он решился:

– А что, – и в последний момент осекся, свернул на другое, – оставались бы, Николай Иванович, в школе. Славно с вами было работать. Поговорили бы, наконец.

– Вправду… столько лет вместе, а разговорились в последнюю минуту. Нет уж, Алексей Федорович, прошлое отрезано. И впредь, если меня встретите, Красоткиным, Николаем-то Иванычем не зовите. Нет Николая Иваныча, кончился.

Вышли на проспект, Коле надо было поворачивать налево, Алеше направо. Крепко обнялись на прощание, разошлись. Пройдя шагов двадцать, Алеша не выдержал, обернулся, прокричал Коле в спину:

– Христа ради, Лизу береги!

Тот не оглянулся и шага не замедлил, только махнул на ходу рукой. Алеша смотрел ему вслед, но вскоре он скрылся в снежной круговерти, в тусклой бездне мельтешащих и кружащихся снежинок.

До дома было уже рукой подать. Алеша вошел, скинул залепленную снегом шубу швейцару, поднялся к себе. Проходя по коридору, он заметил, что дверь к мисс приоткрыта и за дверью горит мерцающим светом ночничок. Только сейчас Алеша почувствовал, как тяжело устал за последние дни. В своей комнате он быстро разделся и упал на постель. «Лиза, Лиза, – думал он в темноте, – какое счастье! Как страшно! Лиза, Лиза!»…

Наутро город был завален снегом. Алексей Федорович и Алешенька вернулись из церкви (было воскресение), напились чаю и Алеша-маленький отпросился съездить с Григорием на разведку – ставят ли уже горки, ведь на улице наконец-то настала настоящая зима. С Григорием можно было без опаски отпускать хоть на край света. Он был личность примечательная, и о нем надо бы сказать несколько слов сейчас, потому, что после, я боюсь, места для того не найдется.

Григорий появился в доме по объявлению, года три назад, когда пришлось отставить прежнего дядьку, увы, из-за слишком распространенного, можно сказать, русского народного заболевания. С гувернанткой повезло – мисс Мелисса Смит, которую в доме звали просто Мисс, занималась с Алешенькой с пятилетнего возраста, и в семь лет благодаря ей он уже недурно говорил, читал и писал по-французски и по-английски, и в остальных необходимых предметах успевал. С гувернером же была беда… Но пришел Григорий, и все изменилось. Был он лет сорока и похож скорее на гимнаста или на казака-пластуна, чем на воспитателя – подтянутый, аккуратный, с широкой грудью и узкой талией, схваченной ремнем, с чисто военной выправкой. С обязанностями, однако, справлялся не хуже бывалой няньки, кормил, одевал, раздевал и укладывал умело и бережно, а мыл так, что при нем Алешенька никогда не плакал от попавшего в глаза мыла. А уж в подвижных играх, в боксе, фехтовании и гимнастике Григорию не было равных. Разумеется, Алеша-младший полюбил Григория всем сердцем. На воскресных прогулках после церкви только и слышно было его имя; полились на Алексея Федоровича от сына бесконечные истории: о том, как в Астрахани грузят арбузы, как встают люди от огромных, с египетские пирамиды, арбузных куч до самых барж и целый день, с рассвета до темноты перекидывают по цепочке арбузы, и ни одного нельзя уронить, потому что за разбитый арбуз полагается к штрафу еще и щелбан от «старшого». Работа, на страшном астраханском солнцепеке, пожалуй, была потяжелее, чем бурлацкая лямка, зато зимою в петербургской Академии Художеств «арбузнику» платили как натурщику до трех рублей за сеанс – тело греческого бога, говорили студентам профессора. Или как однажды в Черном море чайка запуталась в рыбацких сетях, повредила крыло и жила на баркасе, пока не выздоровела, и так привыкла к Григорию, что садилась ему на плечо и щипала за ухо: «дай рыбку!». Или как Григорий попал в плен к туркам, сидел в яме, и там приручил крысу, чтобы таскала ему сахар, а он по ночам скармливал этот сахар собакам, а потом изловчился, выбил решетку над ямой и ушел, а собаки его не кусали и не лаяли, а только лизали ему руки. «Огромные собаки, – растопыривал Алешенька ручки над головой, чтобы показать, – во-от такущие!». Или как по северным рекам весною сплошным потоком несутся бревна – идет сплав по большой воде, и сплавщики по этим скользким и крутящимся под ногой бревнам перебегают с одного берега на другой, а сорвешься – смерть!.. Алеша дивился на эти рассказы, а еще больше на то, как человек с таким прошлым мог променять все это на тихую домоседливую жизнь воспитателя… Хотелось Алеше порасспросить его, познакомиться поближе, но со взрослыми Григорий был молчалив и о себе не распространялся. Алексей Федорович, что греха таить, иногда и ревновал Алешеньку к Григорию, но ведь это именно Григорий посоветовал воскресные прогулки вдвоем, «без никого, ибо роднее родителя сыну никто быть не может»… И сейчас Алексей отпустил сына с Григорием, а не пошел сам только потому, что после всего, что накопилось за последние дни, надо было хоть немного побыть одному, подумать, опомниться.