Фабрику строили спешно, от темна до темна. На рынке появлялись уже первые признаки близящегося подъема, Алеша с помощью Фомы Ивановича, когда бывал по делам в Нижнем Новгороде, учился вычитывать их в мертвых цифрах финансовых отчетов. Он с горечью видел, как не хватает ему знаний, и уже решил, что с осени прихватит еще экономический курс, и механику, и тогда уж придется и математику, куда ж тогда без математики. Другой вопрос – когда он успеет всю эту махину переварить – ведь осенью надо будет ставить оборудование, а к зиме запускать производство, не позже, чтобы забить свое место на обновленном рынке. Алеша не хотел, чтобы все это сделал без него старый управляющий, он до того уже полюбил свою фабрику, что даже ревновал ее к старику, хотя и стыдился этого, и боялся, чтоб кто-нибудь это заметил. Проклятые вопросы о нечестности вырученных за Чермашню денег совсем отошли от Алешиной души, потому что он каждый день видел, как на эти деньги строится новая и светлая жизнь, как каждый полдень прибегают из деревни чистенькие и сытенькие ребятишки, принося отцам обеды в белых узелках. Дерево, кирпич и камень на глазах превращались в хлебы для людей – чем тут угрызаться, чего стыдиться, о чем сожалеть? Платить Алеша старался хорошо, тоже по завету Фомы Ивановича, хотя старик-управляющий и ворчал на такую растрату. Деньги вообще уходили, как вода сквозь пальцы, в триста тысяч расходы уже не укладывались, но Алеша не жалел денег и готов был отдать фабрике все, до последнего рубля. «Вот тогда уже можно будет и в монастырь», – весело думал он, хотя теперь о монастыре ему совсем не думалось.

А в июле пришло письмо: «Милый Алексей Федорович! Если Вы меня еще не забыли, а я уверена, что, конечно, забыли совсем, особенно если сосчитать, сколько писем Вы мне написали, и какие они все «длинные-предлинные», как Вы когда-то обещали, да и я Вам, но как-то все писать у меня не получалось, хотя времени было хоть отбавляй. Здесь скука смертная, занятий никаких, так что я, в конце концов, снизойду до рыбной ловли. Какой позор для современной девушки, к тому же с идеалами!! Если не хотите потерять невесту, то поспешите – вокруг меня увиваются «кандидаты», один другого достойней и благородней. Не верьте мне, милый, милый Алексей Федорович! Я такая же злая девчонка, как была, и больше ничего. Я ужасно по Вас скучаю!!! Или по Вам скучаю? Во всю мою жизнь не запомню, как будет правильно. Мы здесь всей семьей: maman, Петр Ильич, которого я теперь должна буду называть Рара! Какой ужас! Алексей Федорович, но мама счастлива! То есть, не то ужас, что мама счастлива, а то, что она ТАКОМУ счастлива! Приезжайте же скорей! Я ужасно, ужасно, ужасно Вас люблю («люблю» старательно, дочерна зачеркнуто) люблю! Вечно Ваша, Боже мой, я не написала, где мы. В нашем новгородском имении, в Хохлакове, ну, знаете, от Вас недалеко. Будем до конца сентября. Только и надо было это написать!! Приезжайте скорее, (опять зачеркнуто так, что и не прочитать) Алеша (зачеркнуто) Алексей Федорович, вечно Ваша Lise.

P.S. Я здорова, я совершенно и навсегда здорова!!».

Все решилось в первые же минуты. Прилетев в Хохлаково, Алеша, взбежав по ступеням большого прекрасного дома, застал в гостиной, среди нескольких гостей, чету молодоженов – Катерину Осиповну и Петра Ильича Перхотиных. Обвенчались они недавно и еще не совсем привыкли к новому состоянию. По крайней мере, Катерина Осиповна то сияла счастьем, то вдруг вспыхивала алою розой. Петр Ильич был несколько холодноват и скован, что, впрочем, к нему шло. Он старался стоять в третьей позиции и держал спину очень прямо, так как был немного ниже Катерины Осиповны. Впрочем, и это к ним шло, пара была прекрасная. Не успел Алексей Федорович поздороваться, как услышал за спиной торопливый шорох платья. Он обернулся – в двери вбегала Лиза! Они бросились друг к другу, и, будь гостиная чуть поменьше, оказались бы в друг у друга в объятьях. Но все-таки за два-три шага успели опомниться и, остановившись как вкопанные, очень и очень церемонно раскланялись, причем Лизавета Григорьевна подала было руку для поцелуя, а Алексей Федорович уже было и наклонился, но Лиза вдруг выдернула руку и ужасно застыдившись, спрятала ее за спину – под всеобщий смех. Полного конфуза удалось избежать благодаря Петру Ильичу, громогласно пригласившего всех в столовую, к чаю.

Лиза чрезвычайно расцвела за эти два года. Тогда она была симпатичной, только обещающей красоту, резвой, несмотря на болезнь, девочкой, теперь же стала просто красавицей. Высокая, с полной грудью и тонкой талией, с чудными черными кудрями, с густыми бровями вразлет и черными, как смородина, сияющими глазами на матово-бледном лице, она вызывала, где бы ни появлялась, всеобщий вздох восхищения. Алеша не сводил с нее глаз. Он говорил невпопад, сыпал сахар мимо чашки, поминутно ронял ложечку – и Лиза отвечала ему тем же. Еле дождавшись окончания чаепития, она отпросилась у матери показать Алексею Федоровичу сад. Там, скрывшись от посторонних глаз, они наконец обнялись – страстно, горячо и нежно до дрожи. То, что два года назад нельзя было переступить, исчезло без следа и теперь совсем не стыдным, а напротив, единственно естественным было держать друг друга в объятьях, и целовать, целовать, целовать… Так провели они в саду одни целый день, прерывая поцелуи торопливыми разговорами и разговоры – поцелуями. Мама, впрочем, по привычке подглядывала за ними, но очень издалека…

Ну, что же тут было откладывать! Свадьбу сыграли в средине августа, очень скромно, по настоянию Лизы («двух подряд коронаций я не выдержу», сказала она, сконфузив мать и чувствительно обидев Петра Ильича). Венчались в родовой хохлаковской церковке, тем же батюшкой, который когда-то Лизу и крестил, и через несколько дней молодые уехали в свадебное путешествие, в Англию, Францию и Бельгию, опять же по желанию Лизы («юга я насмотрелась из кресел»). Алеше как раз надо было что-то там уладить в контрактах, дело небольшое, но требующее личного присутствия, в Манчестере или в Лондоне, я точно не знаю. А в Париже как раз открывалась текстильная выставка… Молодая жена была довольна, что вот так, с первых дней, она разделяет заботы мужа и ни в коей мере не становится ему обузой. Господин Перхотин, «Рара», холодно по этому поводу шутил, что у Алексея Федоровича, как у магометанина, старшая жена, то есть фабрика, всегда будет главной. Господин Перхотин, не подавая виду, очень ревновал Лизу. Он не верил в надежность ее здоровья и рассчитывал со временем стать опекуном Лизиного наследства, которого покойный ее отец отписал, шутка сказать, тысяч даже и до восьмидесяти. С замужеством, естественно, расчеты эти шли прахом…

Проницательный читатель уже заметил, что я топчусь на месте, припоминая ненужные подробности одиннадцатилетней давности, как бы не решаясь говорить о чем-то важном, о чем здесь бы сказать было самое место. Известные темы считаются нашей публикой если не запретными, то, во всяком случае, неприличными и обсуждению не подлежащими. А уже говорить об «этом» со своими детьми – дело вообще почти несбыточное. Да и как говорить? Какими словами? С чего начать?… И однако, ложная эта стыдливость приводит к стольким печальным недоразумениям в жизни наших молодых людей, к стольким трещинам в самом основании семьи, с самых первых ее мгновений! Я разумею (будемте, наконец, прямы) интимную жизнь мужчины и женщины и самое ее начало – первую брачную ночь.

Алеша и Лиза были девственниками, не только в телесном смысле, но и в нравственном, об этом и говорить излишне. В практической же стороне дела были они почти абсолютно невежественны. Мы помним, где и как воспитывался Алеша, чтобы не ждать ничего от его познаний в этой сфере, помним, как упорно уходил он от разговоров сверстников «про это». Лиза также не получила ничего, то есть совершенно ничего, от матери, поначалу неутешной вдовы, а потом вдовы надеющейся, а потому при малейшем намеке вспыхивающей. А подружек у Лизы и вообще не было – увы, из-за болезни. Только перед самой свадьбой Катерина Осиповна решилась поговорить с дочерью, но так не смогла найти нужный тон и нужные слова, что Лиза от ее объяснений пришла в ужас: «Мама, ради бога, замолчите! Как вы смеете рассказывать мне эти гадости!»