– Но ведь не вчера же это началось, Николай Иванович – что ж сегодня-то так пробрало? С чего вдруг?

– Сейчас Смуров передал мне письмо матери нашего друга, – Коля вынул из кармана сложенный листок, стал читать с середины:

«Больного и оглохшего сына в одиночке били по голове, по лицу, били городовые в присутствии полицейского офицера так, как только может бить здоровый, бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника – человека, отданного их произволу, беззащитного узника…»

– Это он самый Смурова братишкой звать стал, с него и прижилось… Золото человек! И это у нас, на Руси православной, Алексей Федорович! У нас! В начале ноября обещали суд, не знаю, был ли уже. Вполне вероятно, что его повесят. А может быть, уже и повесили… Суд военный, скорый и правый…

В Шимске пришлось выходить, оставляя Колю в мрачнейшем состоянии духа. Но не было у Алексея Федоровича для него слов утешения… Еще вчера Алеша давал себе слово в дороге кое-что обдумать, и даже, может быть, для памяти записать – да только что тут обдумаешь после такого-то разговора!.. А обдумывать очень даже было что: фабрика его бастовала, и надо было прямо сейчас, по приезде, что-то говорить рабочим. С самого начала Алешиной карьеры такого не бывало – и платил он хорошо, и штрафами не прижимал, а самое главное, кроме фабрики-то податься народу здесь было некуда, так что работали и за страх и за совесть, местом дорожили… И вот вдруг… После турецкой войны полезли наверх цены, на все подряд, российский спрос упал, так что жили в основном за счет персов, но и оттуда агенты уже слали панические письма. Словом, опять ввалились в кризис, такой же, с которого начинали, но хорошо было в кризис начинать с нуля, а теперь камнем на дно тащило все то, что вчера еще тянуло вверх и вперед. Сколько Алексей Федорович с Петром Фомичом ни думали, выход был один: свернуть на время производство, уволить работников – одним словом, переждать. Да что там, даже платить понемножку работникам, сидящим дома, и то было выгоднее, чем продолжать выпуск никому ненужного товара. Петр Фомич был решительно против платы «ни за что»: все равно-де рабочие снесут деньги вам же, в ваш же магазин при фабрике, так что лучше выдавать рабочим продукты под простые бумажки с печатью. А деньги пусть работают… Решили все-таки платить за простой, а остановку фабрики использовать для капитального ремонта, замены оборудования, наведения порядка и прочего, чтоб хоть какую-то часть людей, хоть одних слесарей, занять работой.

Однако в первое же утро простоя перед воротами собралась огромная толпа и не пустила слесарей на фабрику. Выбежавшего их конторы управляющего слушали молча, но, казалось, не слышали. На все его увещевания толпа только глухо гудела: «давай работу!». Слесаря, в основном парни молодые и сметливые, обошли было толпу и хотели пройти на фабрику по берегу, со стороны пристани, но были выданы шнырявшими повсюду мальчишками, изловлены и тут же, перед всем народом, избиты в кровь.

Управляющий потерял было голову со страху, однако опомнился, вызвал полицию, отбил и телеграмму в Питер. Удалось ему только уговорить толпу отложить всякие действия до приезда хозяина. Толпа снесла ворота, расположилась на фабричном дворе – и согласилась ждать. Ждали, впрочем, смирно, без скандала; принесших с собой водочку, «маненько поучив», отправили по домам. Полиция прибыла на место, застала ворота уже опять висевшими на петлях и наглухо запертыми. До приезда хозяина никого внутрь впускать не собирались, о чем и было отрапортовано из-за забора весьма иронически. Ноябрьскую ночь, впрочем, на свежем воздухе не проводили; отперли без ключей двери, да и разбрелись кто куда по цехам, помалу отапливаемым на случай мороза. В сушильни и на склады только никто не заходил, опасаясь пожара, даже двери не тронули. Алеша в это время, ничего не зная, ехал в Скотопригоньевск, где и догнала его телеграмма…

В Шимске на станции ждала Алешу коляска, а на козлах сторож Иван Михайлович, уже по-зимнему, в тулупе и с волчьей полстью наготове, укрыться седоку. Весною тут отнюдь не пахло, и ветерок с озера пробирал до костей. Покатили по гладкой удобной дороге. Сколько Алеша вложил в нее, а все-таки лучше бы было кинуть рельсы, хоть одноколейку! Но все не находилось то времени, то свободных денег. Да не об этом бы сейчас… А ничего путного в голову Алексею Федоровичу не шло.

– Что, Михалыч, как наши дела?

– Да что ж дела! Дела, как сажа бела! Дурим, вишь, батюшка Алексей Федорович. Бастуем…

– А чего ж так?

– А Бог ведает! Нас-то, пёсьегонов, хлебом не корми, дай пошуметь да подраться. Ушкуйный народ, что взять.

– Что ж, и меня, пожалуй, побьете? – улыбнулся Алеша.

– Нет, вас, батюшка, не тронем! – так же со смехом отвечал Михалыч, – Чашки бей, а самовар не тронь! Закон знаем. Да и любит вас народ, сильно любит. Народ не обманешь, он абы кого любить не станет.

– Ну, спасибо на добром слове… Так что ж мне людям-то сказать? Ума не приложу.

– А скажите, как есть, да и дело с концом… да вот еще что: молодежь особенно, поспрошайте, до всего ли они своим умом дошли, али кто надоумил?

– А что, есть кому?

– Да ходят тут, всю уж осень ходят, народ мутят. С неделю назад и на меня, грешного, агитацию наводили. Насилу отвязался. По своим делам ехал, нагнал на дороге двоих, с виду господа, молодые, как бы студенты. Подвези, говорят, старик… Ну сели, да и начали…

– Чего ж говорили-то?

– Да глупости, прости Господи, как дети малые… Хозяин, говорят, с вас кровь пьет, а вы терпите. Управляюшший, говорят, половину вашего заработка в карман кладет, и вас и хозяина обкрадывает. Мастера, говорят, вас штрафами душат…

– А ты что ж, Михалыч?

– А что я! Хозяина вы нашего не знаете, говорю. Мы, говорю, как сыр в масле, у нашего хозяина. А хотя бы и кровь пил – он за свои фабрику поставил, он хозяин, он и барин. А без фабрики у нас, известно дело – грибы с лесу, да рыба с речки, да по весне картошину в землю ткнешь, осенью две вынешь. Мы, говорю, на хозяина-то молимси. А управляюшший ворует – опять наших порядков не знаете. Мимо нашего-то хозяина копеечка не прокотится. Был, было, один, в свой карман тянул – так того разу полетел, до самого Новгорода, надо быть, кувыркалси. А что мастера штрафуют – так нашего брата не штрафовать, нашего брата драть надо, потому без страха наш брат дурить начинает, до того, что и голову себе сломить готов. «Ну, говорят, ты, старик, ветрограт, ты, небось и по крепостному праву скучаешь. А Россия-то, говорят, в слезах да в нищете, а царские-то сатрапы ее грабят…». Ну, думаю, сейчас и до самого царя дойдут… Слезли бы вы, говорю, милостивые государи, потому, говорю, лошадка у меня плохонька, в горку-то ей тяжеленько… Слезли, а я Серка-то вожжами, да того разу от них и улетел, от греха-то. Серко-то у меня, знаете, конь справный, ему только дай побегать… Так и те – бегут сзади, кричат чего-то. Агитеруют, значить… Ну, меня не сагитеруешь… А вот их у кабака видали, там да, там народ черту поверит… Никешку внука моего поят, на карачках дурак домой приползает… Батюшка, Алексей Федорович, сыскать бы их. Одного-то я запомнил. Румяненький такой, круглолицый, кудерьки светлые, а росту поболе среднего. А второй… а второй какой-то никакой, как и не было его… не вспомню, ей-Богу…

Болтовня Ивана Михайловича сильно поуспокоила Алешу. «Правда, что выдумывать, – думал он, – как есть, так и скажу. Нету работы, что сделаешь. Склады забиты, а спросу нет. Народ сейчас и на хлеб деньги считает, не до тряпок народу. Стало быть, надо ждать да терпеть. Впустую машины крутить, сырье переводить – у меня денег нету, а помаленьку вам простой оплачивать буду, и кредит в магазине всегда будет. Конечно, полной зарплаты не дам, не взыщите, не с чего, но пока я жив, ни вы, ни семьи ваши голода не узнают. Жирку мы за семь тучных лет поднакопили, авось, не даст Бог семи тощих. Вам от меня идти некуда, и мне других работников взять негде – стало быть, вместе по течению плыли, вместе и против течения грести придется, и с Божьей помощью, не потонем».