— При Годунове-управителе он выдвинулся, — прошелестела сзади чья-то ябеда, — при Годунове!

Епископ Игнатий повёл бровью, повторил мягче и твёрже:

— При царе Феодоре Иоанновиче.

— Что ж, Священный собор, — обратился Отрепьев ко всем, — сам видишь, кого из тебя благодать разумения облюбовала. Знаю, знаю, всё — достойные, подвигами благочестия все ломаные, но прошу и мне внять — не великий старец и слепец, каким был прежний Иов, нынче надобен. Мне надобен в отцы, а вам в учители зрячий вдаль человек! А посему… — возвысил голос государь.

Тут из строя духовенства выбился волнующийся молодой игумен.

— Государь православный, надёжа, попытай и меня, — выкликнул он, — я тоже зрить здоров — версты не доезжая, в монастырском стаде всех бычков и тёлочек сочту!

— Если так, — посуровел царь, — глянь мне вдаль: какие звери ходят в Африке?

Отрепьев ясно помнил, как срезался сам на животном мире Индии — мактиторах и саламандрах, и приготовился хохотать сам.

Архимандрит сощурился изо всех сил и стал читать по «Индикополову», раскрытому тайно товарищем за спиной царя:

— По Африке идёт… «единорог, таков есть утварью яко кобыла, имат един рог, иже есть четырёх ступеней, есть светел и сечёт, как меч. И вельми то животное грозно есть: всех противящихся ему истязает рогом своим…»

Архимандрит прервался — проморгаться и перевести дыхание — и сразу услыхал хихикающих умников.

— Нет, это ты, святой отец, пальцем в небо — а там одно поветрие побасенное! Нет в свете существ с передним благородным рогом! Им и не бывать и присно, и вовеки!..

Разумного царя кто-то уверенно потрогал склонённым челом за рукав — это епископ Игнатий был ещё рядом, выпрямился, улыбался:

— А вот и есть, мила надёжа-государь! Зверь носорог пасётся в Африке — бычун! Правду мой брат молвил.

Бучинский и полуполковник Иваницкий подтвердили нехотя реальность зверя.

Архимандрит благодарно взглянул на Игнатия и приосанился.

— Хорошо, продолжай, ещё кто там водится? — указал ему уже серьёзно царь. — Да не заглядывай за плечи мне — там наш север, а не африканский юг. Не труди глазки, сокол, по чести и по памяти ответствуй.

Игумен порозовел, зажмурился уже для памяти:

— Тамо же есть… в воде глисты… сиречь черви, имеющие две руци, аки человеки… есть длиной в сажень и в локоть, толь сильны — елефанта поймая, влечёт в воду и истлевает!

Отрепьев собрался захохотать, а Игнатий опять тронул его:

— И таковые на плаву. Это же аллигаторы.

— А у вас в Рязани и грибы с глазами есть? — не сдержался царь. Тише добавил — Игнатию только: — Што ты дури норовишь? Сам не желаешь в патриархи?

— Ох, желаю! — признался в бороду Игнатий. — Но вот я, батюшка, шепну тебе, только худом уж меня не вспоминай: всяк остросмыслый муж суть алхимист душ человеческих. То есть он ищет способов говно врагов в золотинки друзей обращать…

Минуло дня три с того утра, как Священным собором был избран патриархом Руси ахеянин Игнатий — и восхищение царя бесценной залежью познаний, и филигранной отточкой суждений нового владыки возросло самое меньшее втрое. Но вместе с восторгом прибывала и неясная тревога, несильная, но увлекающая, как костное нытье. Не успевшие преобразиться в друзей, недоброжелатели Игнатия царю рассказали, что грек страстно пьёт.

— Нет, с этим всё! — сразу ответил Игнатий на грустный вопрос Дмитрия. — В епископах попивал, греха не потаю, а ноне — нет и нет!.. Да чего лопал прежде? Знал: тутошние отцы выше епископа всё одно эллину не дадут подняться! А sed alia tempora[128] теперь, совсем другая fata[129]!..

— Смотри, Игнат, — покачал царь головой, — опять не заскучай. Выше ведь патриарха я тебе дать росту тоже не смогу. Разве когда Европу покорю, на место папы римского?

— Не заскучаю, даже не тревожься, Мить, — успокаивал патриарх. — То я во мгле рязанской прозябал, а ныне ежесуточно вкушаю просвещённую беседу моего царя либо его свободных разумением ксёндзов, полковников и капитанов!

Отрепьев подумал, что общение с польскими капитанами тоже не самый прямой путь к благочестию и трезвости, и намекнул о том Игнатию.

— Мы же бочек с пенником не разбиваем, — оправдался свободно Игнатий, — так, цедим фряжское или романское…

— Владыко, с лёгоньких винишек-то надёжнее спьянишься богомерзки! — остерёг знающе царь и вдруг различил, не зрением, а только чуть дрогнувшим чувством, за непроницаемой бородой грека улыбку спокойного, тонкого высокомерия.

— Мой корпус совсем одебил[130], государь, — брякнул грек на обрусевшем просторечии латыни, с интонацией оставившего все надежды лекаря. — Хмель же и расширит, и смягчит во человеце телесный сосуд, таков уж способ действия природы — в нём же несть греха.

«Как ловко выворачивается сей всезнайка, а я…» — хотел подумать государь, но только взял благословение, выходя от патриарха: махнул рукой.

Только в полутёмной комнате, то ли поймавшей солнце за леску из чистого золота, то ли влекомой этой леской в высоту, в теплынный плен, государь увидел: один мерцающий, сходящийся под верх кубок ужасно похож на его архиерея… Но не понял, чем и как?

Да нет, досадная тревога была не в том, силён ли выпить новый патриарх… Но в чём же?

Отрепьев выбрал бархатные кисточки из петель ворота, вздохнул поглубже, наделяя воздухом и кровью медленно задумывающееся сердце. В груди немного прояснилось, мысли же совсем отошли, и над сердцем… проступил зачем-то лик приходского галичского дьячка — из бескрайнего и царственного края детства.

В конце ноября, когда Юшке Отрепьеву стало семь лет, призванный отцом в избу священник отслужил покровителю мысли, святому Науму, молебен и полил голову мальчика, как слабый саженец, прохладною водой. Вслед за священником в избу вошёл и сам учитель, дьячок той же церкви. Отец поклонился ему, а мать, подводя сыночка Юрочку, запричитала, промокая кончиками ситцевого плата страшные — от ожидания сыну всех скорбей — глаза. Отец горячо попросил учителя за леность учащать побои Юрию и совсем передал ему ученика. Но дьячок сам улыбнулся Юшке ищуще и ласково. Юшка, забыв сразу об опаске и волнении, смело встал на колени, трижды, как мать с отцом велели, бесстучно лбом коснулся иола, потом учитель трижды же мазнул его небольно плёткой по спине. Так открылось «книжное научение». Учитель раскрыл азбуку и начал с «аза». Мать заголосила пуще, умоляя дьячка не уморить сына. Юшка, опять начиная робеть, заодно с матерью, протянул — котёнком со строгой пчелой на хвосте — вслед за дьячком: «а-а-а-ззз», и по настоянию его отыскал ещё три «аза» в той же книге. Тогда учитель погладил его по голове, встал и важно объявил, что первый урок кончился. На другой день Юшка так отчаянно и чутко ждал первого своего учителя со вторым уроком, что жажды этой, казалось, могло бы хватить на изучение всех ведомых земле азов — во все божии дни, вплоть до дня последнего.

Уже первого декабря Юшка понёсся, не оглянувшись на заплаканную маму, в школу. Едва отдышась, сел там на краешек лавки, упёр ногу в стену и, резко её распрямив, смел с ученической скамьи раньше вошедших и рассевшихся ровесников. Быстро и крепко уселся к месту наставника ближе всех. Вошедший дьячок всех благословил и, занимая свой стол, подсадил на колени себе двух самых щупленьких учеников, выжитых со скамьи нагрянувшим Отрепьевым. В продолжение занятия преподаватель несколько раз легонько дул в светлые макушки маленьких, и золотая лёгкая волна прокатывалась у тех по головам, и вместе, наставник и все дети, тихо смеялись.

— …Обскажу-тка я вам, — говорил наставник средь занятия, — отчего зачалось Солнце красное, отчего зачались ветры буйные, отчего зачался у нас белый свет. — И обсказывал: — А Солнце наше красное — от лица Божьего, самого Христа царя небесного, млад светел месяц — от грудей его отца. А зори ясные — от ризы мамы Боговой, а ветры буйные — от Святаго Духа…