«Рыцарство» расхохоталось, дивясь воеводину писку. Константин Вишневецкий подменил тестя.

— Мы созвали вас, рыцари-братья, на раду! — крикнул он. — Вскоре путь наш пойдёт по владениям недругов нашего дела, а после и за рубежи, в неизвестную Русь. Значит, время для большего ладу похода и удали боя — назначать воевод по войскам — от главнокомандующего до старшины!

— Дмитрия — гетманом!

— Адама Александровича! — оживился, заспорил майдан сам с собой.

— Вишневецких всех разом!

— Царевича! Он в свой край нас ведёт, ему и стяг в руки!

— Молод! Мнишка, старосту!

— Стар! Давай Константина!

— Адама! Свой брат — не продаст!

— Капитана Дворжецкого!

— Дмитрия!

— Мнишка!

Константин Вишневецкий подал знак суренщику унять сумятицу, но сигнал потонул в плеске выкриков и препирательств. Тогда князь Константин взвёл оба курка на пистоле и разом нажал их.

Воины инстинктивно взглянули в сторону выстрела, на миг убрав свой звук, и Константин тут же закрепил тишь своим словом.

— Панове! Мы нашим вельможным умишком раскинули так: Дмитрий — наш вдохновитель, наш стяг, то, панове, бесспорно. Но как военачальник неопытен, молод, горяч. Так ли я говорю? — Константин положил руку на плечо принца, тот, вытянув шашку, слегка покрутил ею и, зевнув, вложил в ножны. — К тому же по многим голосам вашим мы видим, что желалось бы войску иметь во главе соотечественника, шляхтича польской Короны, с которым бы стремя к стремени и воевать, и домой возвращаться, дабы каждому уверену быть в воеводе, как в отце. Такой рыцарь сидит среди нас, он и возрастом мудрости, и званием воеводы сандомирского к чину этому годен. И мы, князья Вишневецкие, и сам князь Дмитрий хотим видеть владетельную булаву в его цепких руках! К этому пану мирволит король! На подвиг богоугодной помоги московскому князю благословил пана нунций, то есть римский Святой престол! И всё это, друзья, — пан сенатор, староста самборский и львовский Ежи Мнишек! Тот, кому вы обязаны тем, что жужжите сейчас дружным ульем на сходном кругу!

Князь Константин не сказал напрямую, что сам факт руководства войной Мнишком, баловнем короля, послужил бы надёжной гарантией, что самодеятельная экспедиция в случае любого исхода избежит суда вального сейма; но по самому тону весомых, осторожно подобранных выкриков князя многие почуяли это второе, неявное дно, тот же, кто не почуял, принял все похвалы и восторги самборским старостой всерьёз, и едва Константин Вишневецкий окончил речь, майдан начал скандировать: «Мни-ше-ка!»

Старшина литовских реестровых казаков Счастный, по обычаю, вручил избранному шестопёр. Мнишек, по обычаю же, до трёх раз отклонял тяжкий жезл, затем принял и сел на отдельный, готовый заранее стульчик. Воевода был очень доволен таким назначением, прошедшим согласно его желаниям, — в его понимании главнокомандование сводилось к большим привилегиям по захвату и распределению важных трофеев. Затем сход начал выборы прочих старшин. Войско построилось и сосчиталось при помощи грамотных гайдуков княжеской свиты. В правильных плотных рядах оказалось не так густо народу, сколько чудилось в вольно кишащей толпе. Всего-то две с половиной тысячи ратников (около шести сотен гусар, пяти — пехоты и полторы тысячи казаков реестровых и надворных, составляющих собственно дружины Вишневецких, Мнишка и некоторых других вельмож). Отряд разложили на два полка — избрали ветеранов Адама Дворжецкого и Адама Жулицкого полковниками. С повышением Дворжецкого освободился ноет гусарского ротмистра. Крылатые гусары составляли гордость «частного» воинства — здесь командира поставить следовало с большим бережением: и хотелось почтить первым сорвиголовой удальцов, да нельзя было их головами в грядущих боях рисковать понапрасну. Самуэль Зборовский, тоже сделавший и прицепивший себе соколиные крылья, подал здравую мысль:

— А пущай сын гетманский, Станислав, станет ротным. Мальчишка лихой: мал, ещё не боится ни раны, ни смерти, а лозу сечёт, как атаман! К тому же сенатор наш не пошлёт небось сынку на явную гибель, под убойный огонь с русских стен, с ним и весь эскадрон проживёт.

Гусары души не чаяли в маленьком пане, звонко позвавшем их послужить правому делу Димитрия и надевшем сразу гусарские лёгкие латы; соображение Зборовского пришлось как нельзя кстати, и Стась Мнишек под бряк и крик воодушевлённого рыцарства был избран ротмистром.

— Панове… товарищи… — бормотал Стась, не смея поверить в себя и считая всё шуткой для отдыха и расслабления, — я вас не подведу… Pater noster… Fiat voluntus tua[86].

Тогда товарищи сгребли своего командира многорукой охапкой и пустились качать, обернув лицом вниз, чтобы не растрепать его коршунских крылышек. Со стороны был полный вид, что едва оперившегося херувима с усердием запускают летать.

Мнишек-старший не имел ничего против выбора и назначения Стася (так ещё более укреплялись родимые властные нити, связующие полководца и войско).

Князья Вишневецкие, ради общего блага уступив пану Ежи формальное единоначалие, для себя посчитали зазорным принять любую иную, низшую, должность, но при этом остались в совете ставки отряда. Корела также уклонился пока от старшинства и есаульства казачьего — ждал себе в подчинение тысячи с Тихого Дона.

Когда с рассветом полки разобрались и двинулись в путь, подскакавший из арьергарда к Мнишку гонец доложил: на хвосте рушения вновь кардинальский рыдван. Гетман задумался.

— Не пора ли пугнуть шпегов из фальконета[87]? — спросил полковник Дворжецкий.

— Будет международный скандал, — воспротивился по-прежнему князь Адам, — я манеры, обычаи знаю, безоружный подъеду, поговорю. Вы ступайте, я нагоню.

Приблизившись к резной рессорной карете, безоружный Адам Александрович тихо показал кулак кучеру; спрыгнув с коня, кинул ему поводья, молча рванул барочную дверцу кузова и сам сел в кузов.

— Перед всем рыцарством опозорить хочешь?

Дама во фламандских кружевах качнулась в другой угол кареты.

— Для того я испанский возок подарил, чтоб каталась за мной на войну?

— Ты не сказал…

— Ась?!

Женщина синими грозовыми глазами, как умела, жгла князя Адама:

— Ты не сказал, что сочиняешь войну! Как мышь, уполз из Бражни! Люди сказали!.. Что, мало шведских картечей, турецких ножей? Русской дубины ещё не попробовал?

— Гризельда, будет!

— Адам, очнись! Кто нанял меч твой? — пылила супруга так, что на голове её стала потрескивать куафюр «башня», свежая выдумка Маргариты Наваррской. — Наш кухарь или сенатор-лайдак? К твоей своячине съездила — сестрички Мнишки горюют: Димитрий папе под роспись полцарства отдал, что-то с этого выйдет?.. Сенатор, значит, за кровные земли пошёл воевать. А ты-то, ты?! Опять родня твоей саблей, твоей грудью думает жар грести?

— Умолкни, знаешь сама — не в обычае у меня зря бумагу марать, числа, подписи эти, трактаты… Всё, что возьму на аккорд с хода, — моё! Пусть Мнишек звук только против издаст — на манжеты пущу!

— Вишневецкий, послушай, прошу! — не умолкала княгиня Вишневецкая. — Наши имения ближе всех польских земель к азиятской границе! Едва Борис Годунов одолеет, обрушит орды России на край твой. А если Дмитрий начнёт воевать так, как стряпал, — неотвратимо сие!

Адам Александрович дёрнул вбок головой, отбиваясь от доводов гибкого женского разума:

— Поздно, дрожжи взошли. В Лубнах в крайности отсидимся.

— В этом ты весь! — приблизила высохшие сумеречные очи жена. — В Лубнах он отсидится, а остальное гори огнём! Не обо мне, хоть бы о детях подумал, чёрт, всадник вечный!

— Что ты на меня сказала? — попробовал строжничать князь Адам.

— Вишневецкий, оставь эту игру поздорову, — не слушала Гризельда, — пусть без тебя всё жульё, самозванца и гетмана повесят где-нибудь.

— Ты понимаешь, что предложила? — Князь Адам хлопнул на жену большими ресницами. — Езжай зараз до Бражни, сбирай, перевози в Лубну рухлядь свою.