Иов погрозил ему посохом и прошёл дальше. Юшка, сообразив, в чём дело, хлопнул себя по лбу. Живо сматывая дорожку, он подвинулся к пышным саням, тем, что принял сперва за свои. За широким, расписанным морозом по слюде оконцем неясно белело лицо. Юшка вдруг догадался, чья это карета: только самые знатные девицы не покидают возков, их всегда стерегут от нечистого глазу. Сделав вид, что никак не управится с тяжким ковром, Юшка вовсе дошёл вплоть до дверцы. Ему что-то уже закричали запяточные, когда он, поскользнувшись, упал на окно. Близко качнулись жемчужные веси[29], в пушистых ресницах глаза ни напуганы, ни надменны, голубы да легки. Диакон не видел лица прекраснее, очарованный, распустил он подобранный коврик. Казалось, тяга земная утрачивала над ним свою власть и он вниз головой падал в небо.

Кто-то схватил Григория за плечи, не вдумываясь, он отшвырнул того прочь, в сугроб. Тогда слезший с лошади грузный детина размахнулся и сбил его с ног кулаком. Вторым ударом возница мог прикончить монаха, но вдруг тонкий трёхгранный клинок упёрся точно под ложечку царского служки. Принц Ганс Гартик, любезно улыбаясь, просил его не горячиться, вернуться в седло. Суматоха уладилась. Кучер, хмуро взглянув на вельможного немчина, отступил. Царевне, несмотря на старания пажей, удалось приоткрыть чуть-чуть дверцу возка. Ганс, подойдя, успокаивал:

— Не волнуйся, мой радость. То нечаянна стычка. У аббата бит глаз, то и всё. Успокойся, мой ягодка.

Защёлкали шелепуги[30], сани двинулись, поплыли к Фроловым воротам. Отрепьев ещё стоял на одном колене, красно-зелёные бархатные жар-птицы пролетали в глазах. Русские люди шли мимо. Герцог не торопился уезжать, помог подняться; спросил не от милости, а по долгу, как равного, деревянно:

— Как ты чуешь? Стоишь? Ты сумеешь пойти? — и заулыбался: — А я тебя помню, ты на обеде епископов мне махал.

— Ну и ладно, — придя в себя, перенял его тон и Юшка, не знал только, как величать иноземца. — Спаси Бог за выручку, гость именитый. Теперь я должник твой, платить только нечем.

Дьякон поклонился, думал было идти, но Ганс опять придержал его:

— Слушай, ты первый московский, который так говорит со мной, который так мил. И ты есть мой должник, ты показывать мне Москва.

— А что тут показывать? Строится помаленьку. А так деревня деревней. — Юшка, желая понравиться датскому герцогу, бахвалился тем, что не ценит родное. — У вас там, я слыхал, города-то получше, да?

— Получше, да. Я хотел узнавать ваш обычай.

— А, пожалуйста. Хоть сейчас и пойдём. Не в санях? Пешком, что ли?

— Пешком, что ли? Да. Не в санях.

— А что всё переспрашиваешь? Что на царевне не женишься?

— Я ещё недостаточно знать ваш язык. Я покуда католик, — успевал Гартик Ганс отвечать на все вопросы Отрепьева разом; казалось, не он собирался узнать Москву, а Отрепьев — выпытать Данию.

Народ небольшими и крупными толпами расходился уже по дворам, утешенный зрелищем праздника. Григорий, заметив знакомого чудовского монаха, поручил ему коврик, и товарищи двинулись на Арбат.

По мере того как жаркие птицы отлетали от глаз Отрепьева, им снова овладевал воздух встречи с царевной. Чудный лик снова встал перед ним, суетливые мысли ушли, и в душе воцарилось блаженство безмыслия. Но оно продолжалось недолго. В отношении Ганса Григорий внезапно почувствовал злую досаду и ревность. «Почему? — тщетно спрашивал он сам себя. — Вот двое неглупых парней, но почему же один из них — русский и бедный, а другой — иноземец, богач, шляпа, шпага и даже колдунья-невеста».

— Как зовутся те башни? — указывал Гартик вперёд. — Китай-город? Почему Китай? Не знай? Скорее похожие на итальянские крепости. Ах, вот и в масках танцоры, здесь всё как в Венеции.

— Не гляди на них, Ганс, — это как раз не в обычае. Так, пьянь какая-то. Святки у них, вишь, не кончились.

— Эй, мужичок, — обратился Ганс Гартик к одному рослому плясуну, который почему-то был в рясе и обвязан большим, тканным в ёлочку полотенцем. — Пожалуйста, продавайт ко мне маску. У меня русской ньет.

Пляшущий приподнял, как забрало шелома, личину и обратился в нарезавшегося Варлаама Яцкого:

спел он, уперев руки в бока.

Герцог кинул ему золотой, взамен поймал маску вепренка, с детским смехом надел её.

спел, хохоча, и Отрепьев, — и в водокрещи в чёртовы игры играешь, ты язычник теперь после этого.

— Что плетёшь? — замахал на него Варлаам. — Водокрещи ещё не прошли. Вот теперь же и смою грехи.

Захмелевший монах припустился к реке, стаскивая на ходу рясу и отвязывая полотенце. Подбежав к иордани, скинул исподнее, сапоги, оглянулся на догоняющих диакона с герцогом-немцем и, похлопав по розовым, жирным местам, сиганул в иордань. Только столб перламутра взвился.

— Давай руку, дурила, потонешь.

— Очищается, крещается водою святою раб Божий, — хохотал в иордани монах.

Вылезая, однако, дрожал, но растёрся густым рушником, стал как новый.

— Ты есть самый большой молодец, — похвалил его Ганс. — Вы не только живёте в морозной стране, но ещё и играете с холодом.

— Слушай, немец, а ты что? — вдруг сказал Варлаам. — И ты тоже харю цеплял. Очищайся.

— Брось, чудак. Принц, не слушай.

— Ничаво, — напирал Варлаам, — если он христианин, очиститься должен. Дома, немец, живи, как сам хочешь, а в гостях — как велят. А уж веселит водичка-то, вроде и хмель сошёл, а всё весело.

— Всё весело? — Гартик стал раздеваться.

— Принц, ведь он морж привычный, промёрзнешь, — качал головой Григорий, но явно не запрещал. Ганс вручил ему шпагу, одёжу и маленький крестик в алмазах; с обратной стороны креста инок с трудом по-латыни прочёл: «Боже, храни наследующего». Принц растёрся снежком и, ахая, погрузился.

— Давануть сапогом басурмана? — предложил Варлаам. — Скажем, утоп, а одёжа поровну?

У Григория перехватило дыхание… Ксения, ягодка, — не назовёт её так больше высокородный простак. Слишком душно. Григорий опомнился.

— Что ты, дьявол, по-твоему, немец уж не человек? Или думаешь снова очиститься?

— Да ты что, я шутил, — удивился искренно Яцкий.

— Шутил! Давай немца тяни, а то вправду потонет.

Выловленного Гартика била крупная дрожь. Растирали нещадно, но всё ж полотенце было влажное от Варлаама. Довели до корчмы, дали водки и пенника[32].

Целовальник, завидев заморского чиновного гостя, пошёл метать на стол. Из глубокого погреба, где долго таил от нищавших в голодные годы людей, поднял, вынес просольной белужины, доброй ветчинки, коровьего масла. Но, видимо, что-то уже залежало от жадности хлебосольца: Гансу сделалось дурно в желудке, а может, ослабила герцога ледяная вода. Лоб его запылал. Поддерживаемый под руки пьяными чернецами, добрел Ганс до посольских палат.

— Выпей стопку анисовой, — напутствовали его Варлаам и Отрепьев, — да в баньку. Пусть попарят, похлещут тебя хорошенько. Всю хворь рукой сымет.

Ганс последовал русскому средству: но в парной из желудка хворь легко подалась в ужаревшую кровь, а оттуда, сквозным прохождением распаренных мышц и костей, прямо в мозг. Утром Ганс не сумел встать с лебяжьих перин. Мельчайшее шевеление превращало его в сгусток адовой боли.