— Здесь. Мы остановимся примерно здесь. Не будем подходить к нему ближе.

Хинта сжал его руку, и они замедлили шаг; а потом, завороженные тягостным присутствием, начали огибать эпицентр тяжести по дуге. Хинта подумал, что все это похоже на странную астрономическую игру: он и Тави — две планеты, вращающиеся друг вокруг друга, но своей верной парой они летят вокруг центра куда большей гравитации — черной дыры. Им приходилось лавировать среди руин; иногда они совсем теряли свою цель из виду. Казалось, Тави придерживается какого-то плана — он предпочитал отойти подальше, а потом вернуться на их орбиту, на их правильную дугу. Они двигались таким образом, пока не нашли место, откуда открывался наилучший вид на разлом — сквозь расколотую стену чьей-то очень большой и совершенно разрушенной теплицы. И Хинта навсегда запомнил сцену, открывшуюся их глазам.

Это были не химикаты. Сквозь лавовую кору прорезалась длинная, сложно изогнутая пурпурная жила. По ней текли волны пульсирующего света — казалось, она поет песню, но без звуков и слов. И с каждой вспышкой, с каждым аккордом этой песни над пурпурной жилой поднимались крошечные фиолетовые светлячки — как искры над огнем, как дождь, идущий снизу вверх. Теряясь в солнечных лучах, эти точки улетали вдаль по ветру, вместе с пеплом убитой жизни. А у самой жилы, будто придавленный незримым весом, скорчился человек. Хинта узнал его по скафандру. Это был Путати Дудва, обычный мужчина-семьянин из Шарту, некогда владевший шестью большими теплицами. Атипа покупал у него семена. Рука Путати была выпростана вперед и касалась края жилы. Какая-то путаница светлых линий тянулась по ней вверх и обхватывала его за основание шлема — за горло. Хинта не мог видеть его глаз, но знал, что они тоже мерцают этим жутким светом — в такт жиле, в такт танцующим спорам беды, которые та рассеивает по воздуху.

— Надо убираться… — заплетающимся языком произнес Хинта, — … пока ветер не в нашу сторону.

— Да, — согласился Тави, и они попятились назад, не в силах повернуться спиной к червоточине. Они отступали, пока та не скрылась из виду, а потом бросились бегом и бежали до самых теплиц семьи Фойта, где, сидя на Иджи, их ждал Ашайта.

Не прошло и четверти часа, как около разрушенного города теплиц появились Ивара и Фирхайф: испуганные голоса ребят заставили их поспешить. Хинте не пришлось заново преодолевать свой страх — на этот раз он остался с братом, а Тави поработал проводником и довел старших до теплицы, из которой на разлом открывался наилучший вид. Хинта слушал в динамиках своего шлема их тяжелое дыхание.

— Это оно, — произнес Фирхайф. — Это оно. Я помню его. И раз оно здесь, я точно должен рассказать. Я расскажу все, Ивара, мальчики. И даже покажу. Я отдам вам вещь. Потому что теперь, когда оно здесь, нет больше смысла хранить тайны. Я… — Хинта никогда не слышал его таким — разве что в своих кошмарах Фирхайф говорил столь же сбивчиво и испуганно.

— Так Вы видели это? — спросил Ивара.

— Пойдемте назад, — жалобно попросил Тави, и они больше не разговаривали, пока не вернулись к теплицам семьи Фойта. Там Фирхайф обессиленно присел на борт одной из оплавленных бочек.

— Сколько у нас времени? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Ивара. — Я, увы, не очень хорошо представляю, что это такое перед нами. У меня есть лишь одна ассоциация, и она не помогает, только еще больше тревожит. Есть один источник, где день Великой Катастрофы описывается как «удар пурпурной смерти». Якобы метеориты, поразившие Землю, несли некую «пурпурную смерть» у себя внутри. Я должен уточнить. Я слишком много должен уточнить. А пока меры предосторожности должны быть такими же, как если бы здесь происходила любая другая природная или техногенная катастрофа высшей категории опасности. Надо будет оцепить эту зону, чтобы не было новых жертв.

— Я об этом тоже подумал, — сказал Фирхайф. — Это дело шерифа, и я пойду к нему прямо отсюда, чтобы срочно об этом сказать. Я спрашивал, есть ли у нас время на краткий разговор?

— Это не вулкан. Вещество из разлома почти не выделяется. Не думаю, что оно может нас убить за следующий час или даже за следующие десять часов. А вот Ваш рассказ, которого я так и не услышал, может прояснить те вещи, которые теперь имеют значение для всех жителей Шарту.

Фирхайф вздохнул.

— Простите меня. Простите меня вы все трое. Эта история очень короткая. Но когда я ее расскажу, вы поймете, почему я так испугался, что молчал годами. И почему я боялся доверять Вам, Ивара.

Учитель медленно кивнул. Взгляд Фирхайфа рассеялся, почти утратил выражение.

— Это было вечером, в сумерках, в дождь. Тогда случилось небольшое землетрясение. Даже не землетрясение — просто толчки; ничего сравнимого с нынешним ужасом, который дома переворачивал в Шарту. Оно застало меня в дороге. Я его даже не почувствовал, но приборы показали сейсмическое колебание. А мне по инструкции положено в таких обстоятельствах останавливаться на ближайшей станции. И я затормозил около платформы-техстопа, которая расположена на верхней плоскости Экватора.

— Я помню это место, — сказал Ивара. — Я очень внимательно его рассмотрел, когда мы сюда ехали.

— Да, но вот мальчики туда никогда не поднимались. Экватор сверху плоский — ровный, как дорога. Собственно, по его поверхности и проходит нечто вроде дороги. Только вот не знаю, какая машина смогла бы там ехать — всю электронику убивает магнитное поле…

Хинта почувствовал, что это нужно сделать, и ободряюще положил руку на плечо старику.

— Продолжайте, — нетерпеливо попросил Ивара.

— На вершине Экватора построен подиум из наборных пластиковых перекладин, а на этом подиуме лежит монорельс тихоходного. Там есть маленькая платформа; от нее к поверхности Экватора можно сойти по обычной пешеходной лестнице. Повторюсь, были сумерки, шел дождь. Я остановил поезд около этой платформы и должен был стоять там, наверное, минут десять, пока компьютер автоматической диагностики проверял целостность монорельса на всем протяжении пути. И тогда я увидел свет. Фиолетовый свет.

— Он был далеко? Над лагерем?

— Нет. Он приближался ко мне. Кто-то бежал по Экватору. Да, к тому моменту я уже на протяжении целого месяца в погожие дни замечал лагерь ваших друзей, Ивара. И когда я увидел этот свет, я так и подумал, что кто-то из лагеря двигается в мою сторону. А путь это не близкий, хотя и абсолютно ровный. Про лагерь я наводил справки на станции с литской стороны Экватора, узнал у таможенников, что тот принадлежит ученым, а потому не боялся. Решил, что случилась какая-то беда, я имею в виду, обычная беда — вроде физической травмы или разгерметизации скафандра.

Ивара молчал, но Хинта видел, как тот от нервного напряжения стискивает кулаки.

— В тот момент это казалось логичным объяснением. Поезда в ту или в другую сторону проходят над Экватором каждые полтора или два часа. Если бы у людей в лагере отказало оборудование, и при этом им была бы нужна срочная помощь, они могли бы дойти до платформы и подождать у нее тихоходный. Я решил, что бегущий ко мне человек уже давно шел вдоль Экватора, а теперь бросился бегом, когда увидел, что я остановил поезд. Однако этот свет показался мне странным. Да и бегущий двигался не по прямой, а зигзагами, скачками, словно пьяный, но в то же время переполненный какой-то безумной лишней энергией. Тем не менее, я спокойно его ждал. Испугался я, когда уезжать было уже слишком поздно, когда тот человек уже поднялся на платформу станции и пошел прямо ко мне. Одна его рука висела плетью, от нее и шел тот свет, жуткий, фиолетовый, точь-в-точь, как из нового разлома. Он оплетал ее всю, как бы жгутами, и жгуты эти были как живые — они прорвали его скафандр, я видел их внутри, под шлемом, они шевелились там, будто гладили его лицо. Но дыхательная маска все еще была на нем, и он совершенно не замечал этих прикосновений.