— Помню, Вы предпочли одиночество.

— Я знал, что переезжаю сюда жить, и мне казалось, что надо попрощаться с Литтаплампом. Поэтому я и выбрал последнюю платформу — хотел смотреть на город так долго, как только смогу.

— Трудный, должно быть, был выбор.

— Нет. Я уже несколько лет знал, что другого пути у меня не будет, и свыкся с этой мыслью задолго до того, как упаковал чемоданы. Трудный выбор случился намного раньше. А переехать было легко.

Фирхайфа его ответ явно заинтриговал, однако свой следующий вопрос он задал о другом.

— Как вас всех угораздило так обгореть от тендра?

Тави с Хинтой наперебой рассказали ему историю своей борьбы за жизнь. В палате было несколько стульев, и Фирхайф присел на один из них. Неловкость, вызванная поспешностью Хинты, сошла на нет, разговор тек своим чередом.

— Я помню жужжание дрона, — закончил Хинта, — и немного помню, как лежал в спасательной капсуле. Но совсем не помню момент, когда нас снимали с руин.

— А я помню, — сказал Тави. — К нам залез человек, и все спрашивал: «жив?», «жив?», а я не мог ему ответить, даже глазом не мог моргнуть. Потом только ощутил, что меня плавно опускают вниз — думаю, они обвязали нас веревками, но точно не знаю, потому что почти ничего тогда не чувствовал и не воспринимал.

— Страшно слушать, когда кто-то рассказывает о том дне, — сказал Фирхайф. — Всего за одну минуту люди, занятые обычными делами, оказались в шаге от гибели, а некоторые и погибли. Вы молодцы, что держались друг за друга — иначе бы не уцелели. Дураки говорят, ради таких моментов стоит жить, дескать, это делает человека человеком, показывает характер, открывает, на что тот годен. Чушь! Когда такое происходит, мы так мало выбираем. Лишний осколок потолочной облицовки, упавший на голову, щепотка пыли, попавшая в глаза — и все пошло иначе. Храбрец, который до этого все делал правильно, спасал себя и других в беде, вдруг теряется и пугается, а потом корит себя за страх, и его жизнь идет под откос. И вот он уже не храбрец вовсе. Поэтому знайте, ребята — и Вы, Ивара, тоже — самое сложное будет через несколько дней, когда спасатели, медики и ваши собственные знакомые и родные разболтают всем вокруг, что произошло. Многим понравится, как вы спасали друг друга. Возможно, прибегут люди из новостей и из школы, захотят взять интервью, дать награду. А когда начнется вся эта абсурдная суета, само событие станут забывать. И так легко будет поверить, что ты особенный, что ты из тех, кто с непробиваемой кожей и ледяной кровью идет сквозь огонь. Но таких людей нет — они встречаются разве что в ламах.

Кажется, еще никогда Хинта не слышал, чтобы старик говорил так долго и пламенно.

— Да, я знаю, — просто сказал Ивара. Его слова не звучали пустой отговоркой. Мужчины встретились глазами, и Фирхайф медленно кивнул.

— Хорошо. Надеюсь, что так. Просто до вас троих я переговорил со многими другими. И вся эта лишняя гордость в людях, которая выросла после землетрясения — точь-в-точь как после нападения омаров — меня пугает. Тогда это шло издалека, и люди больше боялись, больше скорбели о мертвых. А теперь чуть ли не каждый рассказывает, как его дом перевернулся вместе с ним, и как он ловко спас себя и остальных.

— А где Вы сами были во время толчков? — спросил Тави.

— В пути, где ж еще. Вел тихоходный над полями, в сторону Шарту. Вагоны были тяжелые: много металлических деталей, баки с жидкостью. С жидким грузом ведь сложней всего, он подхватывает и усиливает инерцию движения; состав качнуло — жидкость в баках тоже. Так что я ехал очень медленно, боялся, что платформы в хвосте раскачает, и они начнут царапать рельс… А потом начало трясти. В самое первое мгновение я подумал, что это из-за меня — что я где-то напортачил, и серьезно. Но потом то, что я чувствовал и видел, стало таким страшным, что до меня дошло — это никак не может быть из-за меня. Весь монорельс, от Экватора до Шарту, шел волной. Будто длинный трос, который трясут за концы.

Ивара с интересом подался вперед.

— Я уже бывал на пути во время землетрясений, но такого, скажу вам, не видел никогда. Я пытался плавно затормозить, чтобы бочки не растрясло, но куда там — меня вместе с поездом подняло вверх. Все дыбилось и опадало, будто земля ожила. Меня не швыряло об стены, как тех, кто был у себя дома, но мотало так, что в глазах потемнело. Я понял, еще чуть-чуть, и перегрузки меня убьют, поэтому поступил против правил — отстегнулся и позволил себе упасть.

— И что? — испуганно спросил Хинта.

— Сбил шляпки с пары треупсов. А потом до конца землетрясения прыгал, лежа на фратовой подушке — она же как резина.

Мальчики невольно заулыбались.

— Монорельс порвало на моих глазах. Вообще он очень эластичный и рассчитан на растяжение во время сильнейших землетрясений. Но этого приключения он не вынес. Ближайший ко мне разрыв был прямо перед носом поезда — дуга упала метрах в десяти от меня.

Улыбки погасли.

— Страшно, — сказал Тави.

— Да, так и было. Ремни креплений порвало, почти весь груз слетел с платформ. Какие-то железки просто воткнулись в подушку фрата, а гладкие бочки падали и прыгали по полю во все стороны. Каждый бак массой в сто старых килограмм. Как будто великаны играли в футбэг. Я пытался от них уворачиваться. По правде, мне просто везло. Профскафандр здорово защищает, но когда надо быстро двигаться, уворачиваться, убегать — совершенно не годится. Полети в меня хоть один тяжелый груз, мне бы только и осталось, что умереть. Самые прыгучие бочки ускакали за сотню метров. Кеги с куваком и газовые баллоны раскатились по трассе для фратоуборочных комбайнов, а она там довольно далеко от монорельса. — Фирхайф вздохнул. — Еще я боялся, что все это вспыхнет. Но чудом, чудом там не лопнул ни один бак, жидкость из которого могла бы заставить фрат окисляться, тлеть и гореть. А у меня в составе ехали и перекись, и кислоты, и кислородные смеси. Все это при определенных условиях становится бомбой.

— Фирхайф, — сказал Ивара, — я Вам очень сочувствую и рад, что Вы уцелели. Но простите, у меня есть профессиональный вопрос: Вы случайно не заметили направление распространявшейся по монорельсу волны? Она шла от Шарту к Экватору, или наоборот? А, может, Вы, к примеру, были в самом центре, и волна шла от вас в стороны?

— Ну, не знаю. Как по моим ощущениям, так она со всех сторон шла ко мне. То есть, сначала все задрожало, а потом я увидел, как монорельс ближе к Шарту начинает извиваться. И то же самое я увидел в обзорных зеркалах у себя за спиной. И только потом повело и швырнуло тот участок, по которому я ехал. После этого я уже ничего не видел — боролся за жизнь. А у Вас какой-то особый интерес?

— Да. Я ученый, и цель моего визита сюда — исследовать южную сторону Экватора и все, что может иметь отношение к ее состоянию — в том числе и сейсмическую активность этого района.

— Наконец-то кого-то послали этим заниматься! — обрадовался Фирхайф. — Ведь сердце кровью обливается, когда видишь трещины в Великой Стене! А я-то гадал, зачем Вы сюда.

— Нет, — покачал головой Ивара. — Меня никто не посылал. К сожалению, все административные инстанции литской ойкумены по-прежнему нарочито равнодушны к состоянию Экватора.

— Так это личное предприятие?

— Да. Поэтому я и начал преподавать в школе. Никто не поддерживает, не санкционирует и не спонсирует мою деятельность здесь. Я совершенно один. Надеюсь, со временем я стану полноценным гражданином Шарту. Потому что мое дело может занять десятилетия.

Теперь, Хинта видел, Ивара зацепил Фирхайфа — этой спокойной самоотверженностью, с которой пришел издалека в их маленький поселок. Он переглянулся с Тави — оба понимали, что сейчас происходит, что у учителя получается: тот как-то незаметно исправлял то, что натворил Хинта.

— А Вы решительный человек. Мало кто смог бы пойти на такое.

— У меня был особый мотив. Если бы не он, я бы, наверное, сюда не приехал.

Фирхайф слегка склонил голову, как если бы не был уверен, можно ли расспрашивать нового знакомого о природе этого мотива. Но тот, развеивая его сомнения, сам продолжил. У Хинты возникло чувство, что учитель специально чуть-чуть медлит, как будто ему нужен особый ритуал внутри разговора, чтобы подступить к этой теме.