— Здорово.

— Я ходил туда еще школьником. Потом я там стажировался. А еще несколько лет спустя там проходила презентация моей второй книги.

— Если мы выживем, дадите себя почитать?

— Да, — усмехнулся Ивара. — Но боюсь, я не очень хороший писатель. Мои тексты нескладные. В них мои мысли мертвеют, тяжелеют, теряют разбег. Я тону в спорах с другими авторами, навешиваю на свои слова слишком много отсылок к источникам. В результате, лишь таким же специалистам, как я сам, удается пробраться через этот научный кисель.

— Я все же рискну, — решил Тави.

Мужчина пожал плечами.

— В музее, — вернулся он, — обычно бывает много людей; в залах шум, эхо шагов, бегают и рычат виртуальные проекции вымерших животных, звучат аудиопотоки множества экскурсий. Но когда я бывал там по делу, мне иногда удавалось задержаться допоздна. И тогда я пользовался своим положением, чтобы бродить по залам в одиночестве…

Тави смотрел на Румпу, будто загипнотизированный, даже почти перестал моргать, хотя из глаз у него обильно текли слезы. Еще не так давно этот влюбленный взгляд привел бы Хинту в бешенство. Но сейчас он наблюдал за ним с очень странным чувством: словно они трое — он сам, Тави и Ивара — со временем должны будут стать своеобразным подобием семьи.

— Когда остаешься там один, возникает ощущение, что ты во сне или в каком-то другом, чисто умозрительном пространстве. Тусклый свет. Огромные пролеты серебристых арок. А между ними, застывшие в тишине, ряды экспонатов — все, что было, и чего больше нет, история земной жизни от начала до конца — потому что наше время это, безусловно, конец земной жизни. Это все равно, что оказаться внутри законченной биографии какого-то великого человека. Только в данном случае это не один человек, а целый мир живых существ, который зарождается, эволюционирует и вымирает у тебя на глазах.

Хинта встряхнулся. Его тело немного онемело, в ногах и руках нарастала ватная вялость, а в висках, пока еще очень тоненьким сигналом, начинала звенеть боль. Но он не хотел этого признавать, не хотел чувствовать себя слабым, умирающим. Так что он старательно проморгался и посмотрел на учителя.

— А вообще, каково это — жить в Литтаплампе? Какие там улицы, техника, дома, магазины, ламраймы и кувраймы?

— Ты наверняка что-то знаешь и сам.

— Только общее: про купольную структуру города, и что внутри каждого купола ходит кольцевой монорельсовый поезд, а еще три поезда связывают все купола между собой…

— А от станций во все стороны едут движущиеся кабины — лифты, — добавил Тави. — Но ведь этого мало. Даже мои воспоминания раннего детства мало что мне говорят. Я помню какую-то толпу, постоянное движение и много колонн из металла. Больше ничего.

— Вообще, улицы там — те улицы, которые внутри куполов — намного уже улиц Шарту. Но на них не тесно, потому что они пешеходные. И да, там всюду есть большие и малые транспортные средства, бегущие дорожки и лестницы, лифты, вагончики монорельсов. Собственный транспорт внутри куполов почти бесполезен, но можно за считанные минуты найти общественный, который довезет тебя куда угодно. Город внутри устроен так, чтобы свет отражался и рассеивался, но не исчезал. Под куполами очень светло, но днем свет серый и какой-то блеклый; живого неба и солнечного света там почти не видно, все, что доходит вниз, отражено и процежено стеклами.

— Красиво, должно быть, — сказал Хинта. — Хотя и странно.

— Зато там можно почти всю жизнь ходить без скафандра. В богатых районах, включая Кафтал, есть сады — бледное подобие садов древнего мира, но в них все равно очень приятно. Там льется вода, на десятки метров в вышину поднимаются зеленые барельефы, на поверхности которых выращены декоративная трава и вьюнок… Что до ламраймов, они больше, чем здесь. Есть даже такие, где можно в натуральную величину увидеть машины Притака. Представьте: голограмма высотой с частный дом в Шарту! Впрочем, для меня суть ламов всегда была в их содержании, а не в красочности визуальных эффектов.

— Расскажите про Ваш университет в директории Кафтал.

— Непосредственно в университетском городке довольно тихо. Я жил там в обычной хорошей квартире. Она, кажется, была получше, чем моя здесь. — Ивара задумался. В этом разговоре, когда мальчики хотели подробностей, его болезнь была для него настоящим проклятием. Он уже не сумел бы описать обстановку своего прежнего жилища, хотя с тех пор прошло не так уж много времени, а жизнь его не отличалась настолько пестрым разнообразием, чтобы одни картины затерли другие. — Частных домов в Литтаплампе мало, а в Кафтале их нет вообще, хотя это дорогой район. Так что да, я жил там точно так же, как и все. У меня был любимый ламрайм, не самый большой, и любимый куврайм, куда я пару раз в месяц ходил с коллегами. В кувраймах Шарту я пока не бывал, так что не знаю, как их сравнить. Но думаю, все места, где люди пьют кувак, выглядят примерно одинаково.

Тави уловил его затруднение.

— Сложно, наверное, описывать жизнь, когда другие совсем ничего о ней не знают, да еще и дети?

— Да, — обрадованно согласился Ивара. — Я не знаю, что еще здесь можно сказать. Думаю, если бы я был из тех людей, для кого по-настоящему важна внешняя сторона жизни, я бы просто не променял город на Шарту. Однако я здесь — а значит, там не было ничего такого, без чего я не смог бы обойтись.

— Интересно, насколько сильно пострадал человеческий мир по ту сторону Экватора? — задумался Хинта.

— Больше, чем здесь, — уверенно сказал Тави, — потому что там дома больше и инфраструктура не такая гибкая. А Шарту весь построен из конструкций, которые за месяц можно перевезти на новое место.

— Или мы были в эпицентре, — возразил учитель, — а на ту сторону докатилась лишь остаточная волна. — Его глаза вдруг погрустнели, через лоб пролегла морщинка. — Бессмысленные догадки, — будто рассердившись на самого себя, оборвал он. — Когда нас спасут, когда наладится связь, вот тогда и узнаем.

— Ивара, — окликнул его Хинта.

— Что?

— У Вас есть кто-то в Литтаплампе? Кто-то, о ком Вы волнуетесь?

Услышав вопрос друга, Тави мысленно поразился — ведь он так и не задал ни одного подобного вопроса за все время их общения. Наверное, он боялся услышать положительный ответ. Ему хотелось, чтобы этот человек был его зеркалом, таким же одиноким, отверженным, непонятым, каким он, Тави, казался самому себе в свои самые темные минуты.

— Это сложный вопрос, — искоса посмотрел на Хинту Ивара. Мальчик не выдержал его взгляда и потупился. Мужчина подобрал плитку пластика — такую же, как та, которую до этого крошил Тави — и тоже начал ломать ее в пальцах. Потом раскрыл ладонь и сбросил вниз сразу все белое крошево. — Я чувствую себя виноватым, потому что из-за меня вы двое перестали ладить друг с другом. Я знаю об этом от Тави. Но даже если бы он ничего не стал мне говорить, это просто было видно.

— Это правда, — вставил Тави. — Ты ведь не обидишься опять?

Хинта вздохнул.

— Уже нет.

— И сейчас я продолжаю чувствовать себя очень неловко, потому что остаюсь третьим лишним между вами. Дружба невозможна без искренности. А я, похоже, стал человеком, у которого слишком много секретов.

Теперь уже Тави выглядел растерянным.

— Каких секретов?

— С моего разрешения, Хинта расскажет тебе об одном из них. Тогда ты поймешь, почему мне трудно говорить о своей прежней квартире. Но потом, ладно?

— Конечно, — ошалело согласился Тави. Он переводил взгляд с Хинты на Ивару и обратно.

— И да, у меня есть родственник по ту сторону Экватора. Сказать об этом человеке не все — все равно, что соврать, а сказав о нем больше, я поставлю вас в двусмысленное и даже опасное положение. Но я рискну, так как, видимо, у меня нет другого способа быть хоть немного честным. А я меньше всего на свете хочу врать, тем более вам двоим, и тем более перед лицом смерти. — Учитель тяжело вздохнул, сощурил воспаленные глаза. Мальчики замерли в ожидании. Они даже примерно не представляли, о ком может идти речь, и уже начали выдумывать у себя в голове безумные вещи, но ответ Ивары все равно застал их врасплох. — Это мой старший брат. Он управляет «Джиликон Сомос».