— У меня все еще шесть основных предметов, — обрадованно сосчитал Тави.
— А у меня уже семь, — угрюмо отозвался Хинта.
— И что добавили?
— Медицину. Теперь: алгебра, метрика, язык, выживание, мир, медицина, физкультура.
— Значит, и у меня она будет в следующем году. А я думал, ее добавляют только на девятом потоке.
— Но она здесь.
— Не огорчайся. Интересный практический предмет. Ты ведь любишь все, у чего есть конкретное применение.
— Я помню, как тяжело было, когда предметов стало не пять, а шесть. И это еще тогда, когда мне не приходилось вкалывать за отца в теплицах.
— Патрулей скоро должно стать меньше. Твой отец вернется к своим делам. И ты будешь свободен.
Хинта вздохнул. Они сидели в прозрачном закутке: с одной стороны было окно с видом на центральную площадь Шарту, с другой — стеклянная стена, отделяющая кафетерий от пустынного школьного холла. В центре холла, сурово взирая по сторонам, стояли статуи трех мудрецов, олицетворяющих собой три главные отрасли человеческого знания: Тантилик из Лимпы, создавший теорию идеального государства, Даджейра из Джидана, посвятивший себя заботе об умирающей жизни, и Рирафта из Притака, ставший богом-механиком великих машин.
— Похоже, все решили голосовать со своих терминалов. И только мы пришли ради этого в школу.
— Год назад я бы тоже проголосовал у себя. Но в последнее время мне почему-то очень нравится всюду ходить. Когда делаешь вещи лично, они приближаются, становятся другими. И я тоже становлюсь другим: легким, нацеленным… А может, мне просто неуютно дома. За все дни, прошедшие с погребения родителей Дваны, мы с мамой едва ли сказали друг другу десять слов. Она оставляет мне еду. Я ем, когда она уходит с кухни. Утром и вечером мы стараемся друг друга не замечать. А все остальное время мы даже не пересекаемся друг с другом. Она обычно на работе, я — с тобой.
— Когда-то я бы засыпал тебя оптимистическими советами, а теперь каждый раз, когда ты говоришь о ней, я не знаю, что тебе ответить.
— Я и не жду ответа. Я любил свою маму. Конец любой любви похож на смерть. И лишь амбициозные психопаты вроде Джифоя находят, что сказать в подобных случаях.
Губы Тави тронула странная, грустная полуулыбка. Хинта узнал эту эмоцию: в последние годы жизни Джилайси Аргниры она всегда отражалась у того на лице. Эта полуулыбка, сошедшая с барельефов, казалась слишком мудрой для мальчика двенадцати лет. Поэтому Хинта обрадовался, когда Тави сменил тему.
— Какие возьмешь предметы по выбору?
— Те же, что и в прошлом году. Студии мифологии и скульптинга, факультативы роботехники и химофизики.
— А я для себя решил почти все изменить.
Интонация Тави заставила Хинту насторожиться. Он был на год старше, так что им приходилось учиться на разных потоках, и студии были единственным местом, где они в рамках школы могли что-то делать вдвоем. Сама их дружба началась именно в студиях. Уже много лет они посещали мифологию и скульптинг, и Хинте не приходило в голову, что от этого можно отказаться.
— Не волнуйся, — заметив его реакцию, добавил Тави, — я буду ходить на мифологию.
— А на скульптинг?
Тави неопределенно качнул головой.
— Я долго над этим думал, и перестал понимать, что мы оба там делаем.
— Барельефы.
— Я так ни одного и не довел до конца. А самое классное, что у меня было, мама разнесла в ночь после гумпрайма. И я не хочу восстанавливать эти вещи. И ты — ты ни разу не превзошел тот барельеф, который до сих пор висит на стене твоей комнаты.
— Но у меня осталась незаконченная работа. Ждет меня в мастерской все каникулы.
— Генерал Виграба в экзоскелете с жуткими пилами. Я помню. Но ты начал его не в прошлом году, а в позапрошлом. Его вообще можно доделать?
Какая-то нота в тоне Тави вдруг взбесила Хинту. Он испытал ощущение унижения, как если бы друг тайно насмехался над ним. Свою злость Хинта скрыть не успел.
— Да, — резко ответил он, — его можно доделать.
— Тогда почему ты сердишься? — отводя взгляд, спросил Тави. — Я всего лишь хотел спросить: не кажется ли тебе, что в своем гараже ты способен на большее, чем в студии? Ты ведь все равно используешь в своих барельефах не ту технику, которой нас пытались научить. Как и я в своих работах с мамой — ты не лепишь, не режешь и не травишь, а конструируешь из пластика.
Хинта приостыл и закусил губу.
— Я не собираюсь решать за тебя. Просто мне стало казаться, что скульптинг — пустая трата времени. По крайней мере, для меня точно. У нас в школе есть несколько художников, которые потом станут скульпторами, барельефистами или мастерами саркофагов. Но ни один из нас с тобой в этом не преуспел, как они. Кудра Бафрай за прошлый учебный год сделал четырнадцать барельефов…
— Он нас старше. Он уже школу заканчивает.
— И копию статуи Виграбы тоже сделал он. Школа купила Виграбу Бафрая. И он теперь стоит в твоей любимой лаборатории роботехники.
— Я знаю, где он стоит.
— Не важно, что он нас старше. Важно, что я точно никогда не буду таким, как он. Я не художник, Хинта. И, по-моему, я слишком взрослый для той мазни, на которую способен. Поэтому я ухожу со скульптинга.
Некоторое время над столом висело молчание. Тави, будто вопреки настроению Хинты, повеселел и успел за эту паузу отправить в рот две длинных радужных ленточки лиавы.
— Предлагаешь уйти вдвоем? — наконец, спросил Хинта.
Тави пожал плечами.
— Если захочешь.
— А на что ты будешь менять скульптинг?
— Из всех моих предметов по выбору останется только мифология. То есть, я буду менять не только скульптинг. Я буду менять почти все.
— Ты бросишь свои факультативы агрономии и палеобиотики? Это же был твой путь в специальность.
— Не мой путь, и не в мою специальность. Это не мои интересы. Это жизнь и работа моей мамы. И скульптинг тоже никогда не был моим настоящим увлечением — просто последней выгорающей вершиной наших с ней игр.
— Но тебе нравилась агрономия. И не только потому, что она нравилась твоей маме.
— И при этом ты все равно лучше меня знаешь, как ухаживать за растениями в своих теплицах.
— Я фермерский сын. Я с детства наблюдал, как отец все это делает. Это просто навыки.
— Назови это талантом, назови навыками — какая разница? Главное, это как с Бафраем — ты смотришь на другого человека и понимаешь, что это он занят своим делом, а не ты рядом с ним. Мне нравилось все, чем я был занят — это правда. Но за последний год я нашел вещи, которые мне ближе и в которых я намного лучше.
— Какие? Я знаю, что ты изменился и что тебе интересны люди, но здесь нет науки.
— Я добавлю себе студию музыки, и факультативы истории и онтогеотики.
— Онтогеотика? Ты уверен, что это действительно твое? Потому что краеугольным камнем онтогеотики будет Экватор. А я сейчас лучше тебя могу объяснить, как он работает.
— Экватор построили люди. И все, что происходило с планетой — дело людей. Может быть, я никогда не буду понимать, как работают индукционные катушки, но я хочу понимать, чем жил тот, кто придумал надеть их гигантским обручем на Землю. История людей и история планеты — это две вещи, которые волнуют меня больше всего. А вместе с музыкой и мифологией они составляют хороший гуманитарный тандем.
— Ты не найдешь работу в Шарту.
— Во-первых, я смогу стать школьным учителем. А во-вторых, поселок — это еще не весь мир. Мне нестерпимо жить с мыслью, что я здесь заперт. И я не буду планировать свою жизнь исходя только из возможностей и потребностей Шарту.
— Ты уже все продумал, — обиженно понял Хинта.
— Это не какой-то отдельный план. Я все время думаю. Так было всегда. Но в последнее время я будто проснулся. Больше нет идей, которые кажутся мне отдаленными и общими. Я захотел стать теми, о ком мечтал. И я увидел, как все возможности вселенной тонкими ниточками тянутся сюда — на эти пыльные улицы, в эти туманные поля, в комнаты наших домов. Это тоже своего рода звездный ветер — но не та его сторона, которая для мертвых, а та, которая для живых. Я теперь верю, что по лучам звездного ветра можно ходить не только между мирами, но даже внутри мира.
