— Да, наверное. Наверное, если все будет хорошо, мы никогда не узнаем, чего или кого нам следовало бояться.

— И я бы хотел не узнать. — Хинта перешел к следующей грядке, сходу наткнулся там на два черных полипа и начал тщательно заливать их ядом.

Так они работали и беседовали почти до самого вечера. На остаток месяца это стало традицией: Хинта, заменяя отца, трудился в теплицах, Тави составлял ему компанию. Они много разговаривали и спорили, но, в конечном счете, наслаждались свободой и тем, что могут побыть вдали от взрослых. Ашайта совершенствовал технику игры с Иджи. Поселок пребывал на осадном положении, но омары больше не нападали. Каникулы неуклонно подходили к своему концу. И только раз за все это время выдался день, который отличался от остальных — это был день погребальных обрядов, когда Шарту предал своих мертвецов льду и пламени.

Хинта и Тави заранее договорились, что перед погребальной церемонией зайдут к Дване. Но когда Хинта уже вышел из дома, Тави позвонил ему и сообщил, что опоздает.

— На меня обрушилось срочное дело, и я должен кое-куда зайти. Прости. Обещаю, это не займет и получаса.

Хинте осталось лишь обиженно согласиться. Они решили, что встретятся прямо перед домом Дваны. И вот, десять минут спустя, Хинта стоял там один, нервничая и досадуя на Тави.

День выдался пасмурный, небо клубилось серо-фиолетовыми тучами; мир погрузился в предгрозовые сумерки, но дождь еще не начался. Налетающий с востока ветер-буревестник гнал поземку красной пыли. На всей улице не было ни одного прохожего, лишь бойцы патруля сгорбленными тенями бродили у дальнего перекрестка. А на площадке перед домом были установлены саркофаги — мужской и женский — сглаженно повторявшие форму человеческих тел. Их изголовья были приподняты над землей, раздвижную крышку каждого украшал барельеф с изображением лица и фигуры, так что создавалось впечатление, будто недвижные тела полулежат, вкушая прелесть последнего отдыха, и грезят в ожидании вечности.

Литская ойкумена воспринимала себя как наследницу великой Лимпы, поэтому традиции всех официальных церемоний были связаны с лимпским мифологическим каноном. Ритуальных дел мастер обычно вырезал на саркофагах фигуры узнаваемых героев, а их лицам отчасти придавал черты умерших. Так эти изображения становились своеобразным льстивым смешением посмертной маски и величественного лика. В изображении на женском саркофаге Хинта узнал сразу двоих: это была и мать Дваны Имара, и героиня Крея. Мужской саркофаг изображал отца Дваны Виджру и, в то же время, героя Брадрика.

По легенде, Брадрик и Крея были гражданами Лимпы и участвовали в ранних конфликтах между ней и Притаком. Им, необученным и юным, поручили делать вылазки в лагерь врага. Во время одного из заданий они попали в плен и погибли. Собственно, смерть и считалась их главным подвигом. Когда их схватили, Брадрик знал о военных планах своего командира. К нему применяли ужасные пыточные машины, но он не выдал тайну. Тогда на его глазах палачи Притака начали истязать Крею. Брадрик не смог вынести этого зрелища и сделал вид, что рассказывает им правду. Его слова привели врагов в западню. А он и его подруга нашли способ так сцепиться путами, что удушили друг друга.

Хинта сам от себя скрывал, что обычно избегает этой легенды, так как в ней его любимый технократический Притак представал в предельно отвратительном свете. Однако сейчас он был вынужден признать, что сюжет выбран отлично. Гибель четы Лакойф в плену у омаров, должно быть, куда больше походила на мученическую смерть Брадрика и Креи, чем на любой из более привычных героических финалов.

Земля под постаментом была заботливо укрыта черным покрывалом. Ветер припорошил его песком, и от этого казалось, что оно лежит здесь давным-давно. По углам черного квадрата были воткнуты высокие ритуальные шесты, на концах которых трепетали изорванные лоскуты багровой ткани. Хинта слышал про них, что они символизируют войну и опустошение.

Он уже несколько раз в своей жизни становился свидетелем и даже участником погребальных церемоний, но никогда еще не оказывался, как сейчас, наедине с алтарем чужой смерти. Его заполнило незнакомое тянущее чувство. Оно было сродни страху или напряженному ожиданию, вот только он не смог бы объяснить, чего ждет и чего боится. Он хотел отойти или даже вовсе уйти, но вместо этого будто оцепенел. Так он стоял, вжав голову в плечи, не в силах сдвинуться с места, и разглядывал саркофаги. Он знал, что внутри они пусты — ведь родителей Дваны так и не нашли. Но от этого понимания почему-то делалось только хуже. Эта ритуальная сцена краха, гибели и запустения хранила дополнительную пустоту у себя внутри и была обречена навсегда остаться незавершенной. Ветер пел и шуршал в динамиках его скафандра, хлопала привязанная к шестам рваная ткань.

— Память, — как бы стараясь отгородиться от того, что видит, прошептал Хинта. Он простоял на месте уже минут пять и, наверное, стоял бы так еще долго-долго, но его единение с духом смерти было нарушено — шлюз дома Дваны открылся, на крыльцо вышла женщина. Невысокая, толстая, она носила скафандр под свою комплекцию. Хинта догадался, что это тетя Дваны. Ее шлем был повязан черно-красной траурной лентой, вторую такую же она несла в руках. С некоторым испугом Хинта осознал, что она идет прямо к нему. Вот она обошла вокруг ритуальных шестов, и они уже стоят лицом к лицу. Хинта положил руку на кнопки передатчика, чтобы включить громкую связь, но женщина пальцами показала ему «четыре-три». Хинта понял, что это приглашение к радиосвязи, и набрал канал.

— Простите, пта, я, наверное, не должен здесь стоять.

— Нет, все нормально. Это так и сделано, чтобы люди подходили. — Она протянула ему ленту. — Повяжи на шлем.

— Спасибо. Мне очень жаль, что они умерли. Вы ведь тетя Дваны?

— Я Кифа, сестра Имары. Увидела тебя в окно и решила, что приехал родственник из Литтаплампа. Но теперь понимаю, что ошиблась. Он, наверное, так и не приедет. Мы, наверное, для него уже никто.

Хинта оглянулся на дом. Окна в знак траура были заклеены специальной черной пленкой, которая создавал ощущение, будто внутри клубится вечная ночь.

— Это только отсюда кажется, что стекла стали непрозрачными, — перехватила взгляд мальчика Кифа, — а изнутри хорошо видно улицу. Так кто же ты?

— Я знаю Двану по школе. Не близкий друг, но решил, что должен прийти. Простите, я очень невежливо себя веду. Это от растерянности. Вы представились, а я — нет. Меня зовут Хинта Фойта. Рад знакомству.

— Если ты пришел к Дване, то заходи в дом.

Хинта мял в руках черную ленту.

— Я жду друга. Мы общались с Дваной вместе. Так что лучше мы зайдем вместе.

— Как скажешь. Но лучше вам поспешить. Людей приходит все больше. В доме уже много гостей. Через час там будет не протолкнуться.

— А как себя чувствует Двана?

— Как может себя чувствовать мальчик, родителей которого утащили омары? Обязательно повяжи ленту.

Она ушла назад в дом. Хинта долго возился с лентой, потом вновь застыл, глядя на саркофаги. Они были сформованы из специального черно-золотистого термодинамического металла. Черты героя и героини казались резкими, рубленными, невидящие глаза глядели в небо.

Плененный этой мрачной красотой, Хинта не заметил, как Тави подошел к нему, и вздрогнул, когда друг тронул его за плечо. В других обстоятельствах это было бы забавно, но сейчас ни один из них не улыбнулся. Хинта окинул Тави взглядом и увидел, что тот сжимает в одной руке какой-то металлический предмет. Свободной рукой Тави указал на свой радиопередатчик; мальчики включили связь.

— Пока тебя не было, тетя Дваны выходила из дома, дала мне черную ленту и сказала, чтобы мы поторопились, иначе не успеем с ним поговорить, — сказал Хинта. — Пойдем.

— Подожди. Я не просто так опоздал. Смотри.

Тави поднял блестящую вещицу на раскрытой ладони. Это оказалась стальная коробочка с крошечным кодовым замком на защелке. По желанию владельца она могла бы стать почти неприступным микро-сейфом, однако сейчас была просто захлопнута, и открылась, как только Тави сдавил ее по бокам.