— Я старый эгоист, действую для себя и не желаю благодарности.

— Боги накажут вас, если вы говорите неправду.

— Я ведь сам люблю Рожера.

— О, я знаю это.

— И сам заинтересован в его излечении.

Дюран удалился.

Доктор Сам тихо вернулся в комнату больного.

Рожер все еще спал.

Клуб «Спаржи» был центром, куда собирались представители древнейших фамилий. Самые кровные, самые верные, самые непримиримые!

Эти потомки крестоносцев избрали себе величественный и укромный приют.

Внизу лестницы неподвижно стоял швейцар в зеленой ливрее, почтительно отворявший дверь каждой вошедшей знаменитости.

В передней, лакеи в серых ливреях и шелковых чулках, напудренные и почтительные, молчаливо снимали верхнее платье с приходящих.

Голубой салон предназначался для тех, которые читали французские и иностранные газеты. В белом, желтом и зеленом салонах играли в карты.

Разговоры же шли повсюду.

Но курить не позволялось нигде.

Вечер проходил в сожалениях о том, что прошло, в осуждении существующего и в опасении за будущее.

Все дулись на правительство.

Высшим бонтоном в клубе «Спаржи» считалось называть Луи Филиппа не иначе, как герцогом Орлеанским.

Здесь обсуждали, смеясь, самые важные вопросы и толковали шутя о самых пустячных вещах.

Вечером 7-го января достопамятного 1842 года, несколько зрелых джентльменов вели вокруг стола веселый разговор.

Обсуждался восточный вопрос.

Одни, запоздавшие подражатели маркиза Биевра, приятно осмеивали положение египетского паши, положение, которое они находили затруднительным.

Другие осыпали кисло-сладкими похвалами лорда Пальмерстона.

Недалеко от них, четыре старичка меланхолически переговаривались, играя партию в вист.

— Мы идем к погибели, — вздыхал граф Лорн.

— К катастрофе! — подхватил барон Лонгефаж.

— К пропасти! — подтвердил герцог Миревиль.

— К окончательному уничтожению! — простонал маркиз Марель.

— Я давно уже предчувствовал это! — бормотал герцог. — Мы совершенно забыли про этикет.

— Да позвольте! В 1813 году, бедный Бреван представлялся Madame. Уходя, он сделал два поклона вместо трех. Это признак!

— Признак серьезный, — заметил барон, — так как Бреван был настоящий дворянин.

— Я, — заметил маркиз Марель, — начал отчаиваться во Франции с той минуты, когда увидел, что принц Вадон оставил кружевные манжеты и явился ко двору в перчатках. Разве это возможно?

— Дело в том, — вмешался граф Лорн, — что перчатки приличны на охоте, во время прогулки, на лошади. Но в салоне они неприменимы, даже белые — непозволительны!

— Еще немножко, — заметил барон Лонгефаж, — и невозможно будет отличить дворянина от мясника.

— Кстати! — воскликнул граф Миревиль. — Я получил сегодня сведения о последнем бале в Тюльери от своего камердинера.

— К чему вы позволяете вашей прислуге якшаться с лакеями замка?

— Ни-ни, успокойтесь! Говоря «камердинер», я не совсем точен. Негодяй оставил меня в 1830 году, изрядно обокрав меня. Он сделался портным, капитаном национальной гвардии, черт знает чем: одним словом, теперь герцог Орлеанский приглашает его на свои вечера.

Раздались разом три восклицания:

— Какой скандал!

— Какие нравы!

— Бедная Франция!

— И что рассказывает про бал ваш бывший камердинер? — спросил граф Лорн.

— Он находит общество крайне смешанным. Он возмущен этим и не хочет более посещать его. Негодяй служил шесть лет у меня, у него есть вкус.

У камина тихо разговаривала группа молодых людей.

— Голубчик, — говорил один из них, — уверяю вас, что у нее черные глаза.

— Однако, она блондинка.

— Да, блондинка с черными глазами.

— И прелестная, очаровательная, божественная…

— Не так громко, ради Бога, вы оскандализируете играющих в вист…

— Но ведь она очаровательна, эта княгиня Валицкая!

— Она действительно княгиня?

— Это другое дело. Вчера я говорил со своим старым кузеном, маркизом Марель, который, как вам известно, ходячий Готский альманах. Он знает все известные фамилии Европы и уверяет меня, что ни в Польше, ни в России нет князей Валицких. Значит, и не существует и княгини Валицкой.

— Однако, граф Лорн, мой дядя, говорил мне, что во время эмиграции он встречал в Германии молдаванина или валаха — князя Валицка.

— Что же это был за человек?

— Миллионер, оригинал, обладавший страстью к путешествиям… и к женщинам. Князь умер… в Индии, кажется, и не особенно давно.

— Значит, княгиня вдова?

— Вдова или нет, что за дело! Она восхитительнейшая из когда-либо виденных мною созданий!

— Какие глаза!

— Какая талия!

— Сколько грации!

— И какие экипажи, господа! Видали ли ее русских рысаков? А ее лакеи в зеленых кафтанах на лисьем меху!

— Говорят, что ее особняк на улице Марбеф настоящее восьмое чудо.

— Почем знать! никто из нас не мог проникнуть туда. Даже сам Гастон, объявивший себя ее рыцарем. Говорят, он до сумасшествия влюблен в нее.

— Как же, черт возьми!

— Как и мы все.

— Да, но он смелее нас.

— Смелость его не приведет ни к чему.

— Мы скоро узнаем это. Я держал пари с Гастоном — двести луи на его пони — что ему не удастся переступить через порог знаменитого особняка на улице Марбеф.

— Так вот почему мы так долго не видим Гастона! Он, видно, старается не проиграть своего пони. Когда же срок вашему пари?

— Через несколько дней. Да впрочем, нет. Сегодня тридцатое и срок именно сегодня, в полночь.

— Вы наверняка выиграли пони. Гастон не окажется счастливее нас и даже в случае удачи, он не решиться компрометировать княжну.

— Мы узнаем все от Максима Дюпреля. Это его друг и они никогда не расстаются.

— Подождем полночи, господа. Если существует пари, Гастон непременно явится.

— Нам приходится ждать недолго. Часы уже бьют.

И действительно, часы пробили двенадцать.

Еще не успел раздаться последний удар, как на мраморной лестницы раздались шаги. Дверь салона отворилась.

Вошел Максим Дюпрель.

Он был одет в черное и шел медленно. Лицо его было чрезвычайно бледно.

Молодые люди поспешили к нему навстречу.

— Что же, — спросили они, — а Гастон?

— Гастон, господа… вы его более не увидите! — отвечал дрожащим голосом Максим. — Я искал его два дня… он не возвращался домой… Я обыскал весь Париж… и все напрасно! Я взял с собой полицию — мы пошли по городу… Наконец, сегодня вечером, я нашел его в самой уединенной аллее Булонского леса.

— Убитым? — разом спросили молодые люди.

— Я не знаю! На нем нашли все — и деньги и драгоценности. На теле нет признаков насилия. Только на шее, над левым ухом, виден почти незаметный след укушения.

Молодые люди задали еще несколько вопросов, но Максим закрыл лицо платком и не отвечал.

Скоро все разошлись.

За несколько часов до только что описанной нами сцены, на другом конце Парижа, посетители кафе Ласепед мирно смаковали свои чашки кофе.

Каждый читал свою любимую газету.

Господин Дусе пробегал Конституционель, господин Роншоно — Siècle, господин Пиншар — National, листы Débats скрывали лицо господина Дюрана.

Внезапно господин Дусе, Пиншар и Роншоно положили газеты на стол. Это движение было совершено столь единодушно, что госпожа Гудар вздрогнула.

— Еще исчез молодой человек! — воскликнул господин Роншоно.

— Именно об этом я хотел сообщить вам, — отвечал глухим голосом господин Дусе.

— Это уже третий в этом месяце! — заметил господин Пиншар.

— Третий в этом месяце! — повторила побледневшая госпожа Гудар.

— Да, сударыня, — с горечью ответил Роншоно. — Такова безопасность, которой мы пользуемся при вашем правительстве. Вы хороший гражданин, патриот, вы защищаете интересы вашего отечества, вы выходите из дома, и вдруг… трах, вас похищают! И кончено, вы исчезли и о вас ничего не известно. Где же уважение к праву человека? Где оно, скажите! Все это дело духовенства!