В комнату было внесено огромное количество дров и велено было починить камин.

С этой минуты господин Дюран стал реже посещать кафе Ласепед, к великому удивлению госпожи Берлокен. Все это произвело немало шума в доме.

Соседки стали чаще собираться к госпоже Берлокен и за чашкой кофе шли бесконечные толки о странных людях, поселившихся в доме.

— Вы бы подучили Шапуля разузнать все! — говорили кумушки.

Но Шапудь сам сгорал от любопытства и начал, купно с Паради, следить за незнакомцами.

Они узнали скоро, что одного из них зовут Бирруб и что другой редко выходит из своей комнаты, где постоянно поддерживает огонь в камине.

Бирруб же часто выходил из дома. Они стали следить за ним.

Незнакомец бродил по городу, останавливаясь иногда перед уличными фокусниками.

Он любил преимущественно бродить по набережным и смотреть, как таскают клади с пароходов.

Он подходил иногда к какой-нибудь бочке из больших, брал ее в руки и раскачивал в воздухе с самодовольным видом.

Увидя когда-либо, как шесть или семь человек носильщиков тащили на себе какую-либо тяжесть, он не мог выдержать, останавливал их, брал их ношу и нес ее, как щепку.

Дотащивши ее до места назначения, он шел далее, даже не оглянувшись.

— Это Геркулес! — говорил себе Паради.

Однако, господин Дюран скоро запретил Биррубу эти невинные забавы, которые обращали на него всеобщее внимание.

Тогда гамены перенесли свои наблюдения на другого чужестранца.

Однажды Шапуль надел туфли и осторожно подкрался к двери комнаты, занимаемой двумя странными людьми.

Он тихо нагнулся, опершись руками на колени, и приложил глаз к замочной скважине.

В камине с глухим треском горели дрова. Пламя их ярко освещало всю комнату.

Чужестранец стоял посредине комнаты и ел рис, только что приготовленный им самим.

Окончив свой обед, он взял в углу знаменитый ящик, обернутый шерстяной материей, уселся перед огнем и открыл его.

Потом, достав из кармана флейту, он начал наигрывать печальный, тихий мотив, пристально глядя в открытый ящик.

Мало-помалу ящик начал трястись, но ничего еще не было видно.

Человек продолжал свою странную музыку. Наконец из ящика показалось нечто черное и длинное.

Шапуль едва удержался от крика изумления. То была змея.

Раздувшаяся шея змеи была толще ее треугольной головы.

Шапуль вспомнил, что видел подобную змею в зоологическом саду. Та была только поменьше и считалась одной из опаснейших змей Индии.

Покачавшись немного, кобра-капелла вытянулась и обвилась вокруг шеи и плеч человека, который все продолжал играть на своей флейте.

Зрелище это было способно внушить ужас.

— Это колдун! — сказал себе Шапуль.

И он сбежал вниз со страхом в душе.

Никогда не видев очарователей змей, он никак не мог объяснить себе все виденное.

Шапуль не заикнулся об этом ни госпоже Берлокен, ни даже Паради! На вопросы тетки он отвечал:

— Это, должно быть, драматические артисты. Они, вероятно, скоро будут дебютировать в каком-либо театре. Нечего и говорить — они очень порядочные люди.

А сам думал про себя:

«Толстый Бирруб чертовски силен. Другого слушается змея. Оба повинуются господину Дюрану. Вот так господин этот Дюран!»

В 1841 году Париж сохранял еще свой живописный вид.

В нем были кварталы, походившие на небольшие провинциальные городки. Жители их вели правильную, скромную жизнь. На улицах не раздавался шум экипажей, воздух не оглашался криками и бранью.

Эти тихие улицы находились по преимуществу около Люксембурга. Такова была улица Урсулинок — довольно широкая, хотя и похожая по своей величине скорее на переулок.

Она как будто составляла часть самого монастыря.

В промежутках между камнями мостовой росла трава, а по стенам домов лепился мох.

Почти на самой середине улицы находилась калитка зеленого цвета. Калитка эта вела в сад, а за садом находился небольшой дом.

Дом этот казался необитаемым. Ни шума, ни движения.

На улице также царствовала тишина. Прохожие в этой местности были очень редки.

Если позвонить в колокольчик калитки, то ее отворяла служанка — толстая, неопределенных лет женщина огромного роста и размеров.

Этой почтенной особе жилось не особенно весело. Госпожа Орели любила поговорить, а говорить было не с кем.

Дом этот часто посещался господином Дюраном, но последний никогда не говорил ни слова с экономкой. Бедная женщина ревностно посещала церковь и отводила душу редкими разговорами с факторами и поставщиками.

Чаще всего являлся мальчик из книжного магазина, приносивший книги и брошюры. Заинтересованный таинственностью дома, он часто пускался в беседы с экономкой.

Однажды, идя садом, он сказал Орели:

— А много читают ваши ученые.

— Ученые? Но, любезный, старший будет помоложе вас! У другого же и пушка на верхней губе нет.

— Смешной народ, значит.

— Не смешной, а странный.

— И долго они живут здесь, эти философы?

— Я не знаю, философы ли они, но приехали они издалека. Они купили этот дом полтора года тому назад. Они ни с кем не знаются и к ним ходит только немой старичок. Они ходят гулять иногда в Люксембургский сад. Старший, говорят, болен.

— Что же с ним такое?

— Не знаю. У него такой истощенный вид, что страшно даже смотреть. Вдобавок у него, кажется, немножко повреждена голова.

— А другой?

— Другой здоров. К тому же, он сам доктор.

— Как? Доктор и такой молодой?

— Да, милостивый государь. Все бывшие у нас доктора даже удивлялись этому. Он, а не кто другой, вылечит нашего больного!

— Вам, должно быть, живется здесь недурно!

— Благодарю! Целый день возня. Впрочем, я не могу пожаловаться на господ. Они очень кротки и платят хорошо. Я к ним уже привязалась.

— Я бы не мог ужиться с таким странными людьми!

Орели несколько обиделась.

— Чем же странные? И с какой стати вы позволяете себе говорить это о людях, которые делают у вас такие значительные закупки!

Наконец мальчик удалился.

Орели проводила его насмешливой улыбкой и побежала за тряпкой, чтобы подтереть следы, оставленные его ногами на паркете.

— Нагрязнил еще, негодяй! — бормотала она с негодованием.

Потом она отправилась во второй этаж с книгами под мышкой. Подойдя к двери одной комнаты, она постучала.

Молодой голос приказал ей войти.

Экономка отворила двери и вошла в комнату.

Комната эта была довольно обширна. Старинная мебель и мольберт составляли все ее убранство. Молодые люди были заняты чтением.

Один из них лежал в кресле.

Он был очень бледен, губы его были бескровны, руки прозрачны и пробивавшаяся на голове седина говорила о преждевременном истощении.

Лицо было красиво, но большие, прозрачные глаза имели какое-то необыкновенное выражение.

Другой молодой человек сидел, облокотившись на стол, и ровным голосом читал книгу. Лицо его было ослепительной красоты.

Ему казалось не более двадцати лет. Желтоватый цвет лица и черные волосы указывали на иностранное происхождение.

Эти молодые люди составляли резкий контраст с выцветшей обстановкой комнаты.

— Что такое? — спросил грудным голосом младший, увидя остановившуюся на пороге экономку.

— Книги господину доктору Саму, — отвечала та, кладя книги на стол. — А это господину Рожеру Болье.

Она поклонилась и вышла с материнской улыбкой на устах.

Оставшись наедине, молодые люди несколько времени молчали.

Затем лежавший привстал с своего кресла и, устремив на своего товарища нерешительный взгляд, сказал колеблющимся голосом:

— Сам… я был сумасшедшим, не правда ли?

— Какое нехорошее слово! Выбыли больны, очень больны, но теперь вы выздоравливаете. Только голова ваша все еще немного слаба.