Шуршали волны. Золотой песок сыпался в траншею, и это тоже было хорошо. «Я вам верю, — отвечал Хаген. — Знаете, что самое ужасное? Что я вам всё равно верю. Вот у них есть райх и ничего, кроме райха, а что есть у меня, кроме вас? Ничего, ничего… Но имейте в виду: когда я вернусь, будет разбор полётов. Потому что я не простил!»

Он лгал, очень неумело, и Инженер, конечно, понял это. Он обнял Хагена так, что затрещали кости, а булавка галстука вонзилась в предплечье. «Откройте же глаза!» — попросил он. Хаген зажмурился от непереносимой яркости, луч света был направлен прямо ему в лицо.

— Пора-пора, — сказал малыш Уго. Докторский халат на его громоздкой туше смотрелся нелепо, как воздушная пачка балерины.

— Мой выход? — прошептал Хаген. — Наконец-то. О, наконец-то!

Уго хмыкнул.

— Тебе понравится, — пообещал он.

***

Смена декораций. А вот и морозильник «Моргенштерн»!

Разыгравшаяся вьюга подхватила Хагена, закружила, провальсировала с ним по гулким коридорам, слегка потрепала, уколола литической смесью и приволокла как трофей, отвоёванный у лихорадки, прямо во временную обитель доктора Зимы.

Безразмерно упругое кресло-сугроб поглотило его как… как сугроб.

Как китовое чрево.

И в этом чреве он был не один.

— Сортировочная. Альтенвальд. Двадцать два.

Трещали сверчки. Приглушённо крякала радиоточка, сообщая о приведении частей в боевую готовность, перемещении дивизий, сосредоточении войск на первой линии предполагаемого фронта, агитации, эвакуации, психоактивизации офицерского состава, ещё какой-то бла-блации. Громоздкие канцелярские слова перемежались цифрами — оперативные сводки, показатели мобилизационной готовности, отчёты об отправке продукции с военных линий. «Штальгротте», Первая Транспортная, «Вольфсберг», «Кроненверк»…

Вещание велось на особой частоте, население слушало другие голоса — военно-патриотические радиопьесы, оптимистичные новостные блоки, избранные отрывки из речей Лидера и марши, марши, марши… Райху не требовалось готовиться к войне, он был готов к ней изначально и теперь чистил пёрышки и полировал железный клюв.

— Двадцать. Двадцать. Не пройдёт.

— Почему? — спросил плоский голос, бесцветный и бесполый. Знакомый.

— Узел перегружен. А вы предлагаете сделать его центральным.

— А что предлагаете вы?

— Зоннен-Банхоф. Третья запасная. Алая линия.

— Не помню.

— Так поднимите зад! И поднимите схему Нормайера. Архив «Датен-прим».

— Подниму, — согласился голос. — Мне только не совсем понятно, откуда вам известно, но… Спасибо, Айзек. Я проверю и свяжусь с вами позднее. В районе семи. А теперь я хотел бы…

— Я занят, — сказал тот, кто действительно когда-то был Айзеком, но с тех пор успел слегка измениться. — Занят. Я. Отбой.

Он оборвал связь, и сразу смолкли сверчки, захлебнулась рация. Стало тихо и пусто, и даже зрители прекратили простуженно сморкаться и шуршать программками. Второй акт зингшпиля обещал быть по-настоящему захватывающим.

Что же касается Хагена, то его больше всего заботила судьба главного героя.

— Так, — произнёс Кальт.

Он сидел, отвернувшись лицом к монитору, на котором распускались чудо-цветы, буйные и прекрасные многократной замысловатой повторяемостью крутого завитка. Шторы были задёрнуты, свет приглушён, и синее мерцание экрана производило гипнотический эффект, рассеивая внимание, но не давая ему отвлечься от сгорбленной фигуры, которая даже в сложенном состоянии была выше и осязаемей всего, что находилось в комнате.

— Как вы себя чувствуете?

— Хор-рошо, — выдавил Хаген.

Его колотила крупная дрожь. Конвоиры не позволили одеться, и сейчас он морозил зад в сугробе, будучи облачён лишь в майку и боксеры. Поверхность кресла покрывала пузырчатая инистая плёнка, похрустывающая при любом движении как ледяная вафля.

Мысленно Хаген уже несколько раз прокручивал сцену допроса от и до, начиная с того момента, когда его заведут в кабинет с заломленными назад руками и заканчивая… нет, не заканчивая, сознание упорно противилось сценам, которые рисовало воображение. Маячки. Он был нашпигован электродами, начинён взрывчаткой, как любая игрушка доктора Зимы. Это соображение вдруг привело его в ярость, подействовало не хуже глотка чистого спирта.

Чёрта с два. Чёрта с два!

— Хорошо, — равнодушно повторил Кальт. — Тогда начнём.

Он провёл ладонью по стенной панели, активируя сенсорный экран, и прикоснулся к кнопке вызова.

***

Франц вошёл сразу же, как будто долгое время стоял у двери, прижимаясь к ней ухом.

И всё бы ничего, но он скользил походкой лунного жителя, не решающегося оторвать взгляд от неровной, бугристой поверхности. Каждый шаг давался с трудом. В кабинете не было ничего страшного, разве что сам интерьер мог покоробить убеждённых противников минимализма, но взглянув на лицо гипсового охотника, Хаген почувствовал, как его самого накрывает волна леденящего ужаса.

Второй шанс. Но теперь — всё!

— Иди сюда, — приказал Кальт.

Помедлив, Франц качнулся вперёд, но не подошёл к столу, а остановился в центре кабинета, продолжая разглядывать напольное покрытие у себя под ногами. Губы его шевелились, разбирая послание, зашифрованное в чередовании ромбов и многоточий. «Одал-рун», знак Группы. «Опфер-рун», знак прощания. И ни единого намёка на «хайльсцайхен».

— Ты знаешь, зачем я тебя вызвал.

— Конечно, — с той же секундной задержкой ответил Франц.

— Тогда будь добр, приготовься.

Двигаясь с грацией старинного человекоподобного автоматона, охотник расстегнул китель. Ставшие вдруг неловкими пальцы долго возились с верхней пуговицей, дёргая её так, словно собрались вырвать с мясом. Хаген обратил внимание, что сегодня Франц уделил особое внимание внешнему виду: кроме стандартных учебных плашек на груди блестела серебряная молния спортивного клуба и наградной значок «За отличную стрельбу», надеваемый только по праздникам.

Игрушки. У каждого свои.

Справившись, наконец, с кителем, Франц скатал его в комок и, резко и сильно размахнувшись, швырнул его в кресло-сугроб. Хаген попытался уклониться, но не получилось: он вскрикнул, когда острые куски металла хлестнули по лицу, рассекая кожу, разбивая в кровь и без того израненные губы.

— Носи на здоровье, — тяжело дыша, сказал Франц. — Поддельный солдат. Маленький… мой… братец!

Под кителем обнаружилась кипенно-белая сорочка, перечёркнутая тонкими ремешками наплечной кобуры. Франц разоружился и застыл в некоторой растерянности, вертя в руках пистолет, глядя на него так, словно впервые в жизни видел такой странный, несуразный предмет.

— Положи на стол, — распорядился Кальт.

Каким-то образом он всё замечал. Хаген предположил, что терапист внимательно наблюдает за происходящим через отражение в мониторе. Хотя версию глаз на затылке тоже не следовало сбрасывать со счетов.

Перед тем, как расстаться с оружием, Франц взвесил его в руке. Искоса посмотрел на Хагена и слабо улыбнулся, признавая горькую иронию ситуации. «Опять ускользаешь, солдат? — как будто спрашивал его взгляд. — Рассчитываешь выйти сухим из воды? Я мог бы тебя успокоить. В самом деле, мог бы!» Он вздохнул. Чеканя шаг, подошёл к столу, осторожно сложил пистолет и кобуру на край, присоединил к ним уже знакомый нож и вернулся на прежнее место.

— Я виноват.

— Виноват, — согласился Кальт.

Он повернулся. Тяжело поднялся, помогая себе левой рукой. Правую свела судорога, и терапист в досаде ударил скрюченной кистью по спинке кресла. Пальцы разжались, но всё ещё напоминали куриную лапу. Лунки ногтей отливали мертвенной синевой, а набухшие вены исчерчивали запястье, дополняя рунический алфавит недостающим знаком «хагалл», символом слепой, безудержной воли.

Дорненкрон. Побочный эффект. Один из. А что на очереди?

Ответ лежал на поверхности. Не требовалось напрягаться, чтобы отыскать следы, что цеплялись друг за друга и углубляли трещины в каменной стене, ранее казавшейся несокрушимой.