Мозаичные воины из кирпично-глиняных черепков спускались по стенам Малого зала, разя копьями расыпающихся на квадратики врагов. Свет, проникающий сквозь витражные стёкла узких стрельчатых окон, раскрашивал щёки в голубой и красный, и жёлто-оранжевый, и фиолетово-багровый, и только выбеленное лицо Франца сопротивлялось переменам. Хаген посмотрел в другую сторону. Цветные брызги скользили по Кальту как санки по ледяной горе, резво и не задерживаясь.

— Когда?

Лидер закончил своё выступление в Большом зале, и стены задрожали от оваций. Рёв и топот нарастали. Прямо напротив Хаген заметил пухлую, гротескно-детскую фигуру игромастера. Прикрыв рот ладонью, Байден что-то говорил склонившемуся к нему высокому человеку в болотном обмундировании химических спецвойск.

— Почему мы не там?

— «Там» ничего не скажут, нетерпеливый техник. Нужные люди собрались здесь. Что за истерика? Дать пощёчину?

— Не надо, — сказал Хаген, к нему вернулось трезвомыслие.

Там — обычная пропагандистская речь о миссии норда, о полноценности, превосходстве и жизненном пространстве. Гастрольное выступление, салют, цветы и барабаны. Здесь — конкретика, даты и цифры. Ещё немного — и он узнает то, о чём и просил Инженер, ответ на вопрос «когда и где». На два вопроса, если быть точным.

— Даже опомниться не успеют, — прошептал Франц, наклоняясь вплотную и уцепляясь за ремень, чтобы подтащить добычу поближе. — Слыхал, солдат? Ни писка, ни жалобы. Мы уже приготовили сотню хлопушек и с десяток бенгальских огней. Вот-вот начнётся потеха. Как жаль, что ты ничего не увидишь. И вдвойне жаль, что не увижу я. Тебя сошлют на Территорию, а я буду тебя сопровождать. Потому что ты — отрава. Признайся честно, сам, встань на колени и я убью тебя милосердно. Знаешь такое слово?

— Будь уверен, — сказал Хаген, с отвращением сбрасывая его руку. — Уж мне-то не придётся лезть в словарь. Иди к чёрту, мой капитан! И не дыши в ухо, здесь жарко!

— Жарко, — согласился Франц, притискиваясь ещё ближе, забивая ноздри горьким мускусным запахом с примесью крови и мятной пасты. — Хорош притворяться! Просто ляг и умри. Облегчи душу. Ты что-то задумал, а я не знаю, что. Но непременно узнаю.

— Ты опоздал.

— А ну молчать! — бросил Кальт через плечо. — Что там за щенячья возня? Ещё немного, и вместо дополнительных правых рук я заведу себе механические протезы.

Что мы делаем? Что я делаю?

На растерянном лице охотника Хаген прочёл тот же вопрос. Но размышлять было некогда: шум, хлопки и крики слились в одну торжествующую ноту, рассыпавшуюся трескучим фейерверком, когда двери Малого зала наконец-то распахнулись, и лидер, маленький, сгорбленный, с жиденькой прядкой пегих волос, красный от натуги, совершенно больной человечек, взошёл на трибуну, обвёл собравшихся вдохновенным взглядом, вдохнул побольше воздуха и начал говорить.

***

Война.

Уединившись в прохладном, пахнущем хлоркой безмолвии, он долго тянул время, переливая воду горсточкой из ладони в ладонь. Левая — Юрген из Хагена, правая — Йорген из Траума. Ладони порозовели от нещадных хлопков, кисти сводило ноющей болью. Большой палец превратился в пульсирующий, забродивший багровым соком ядовитый плод с треснувшей кожицей. Помрачение ума! Что он только что делал? Орал и бесновался как сумасшедший. Хох, хох… Боже!

Проклятый лидер оказался оратором. Да нет, не так — Оратором! Кто бы мог подумать, что в этом щуплом теле скрывается такая мощь убеждения. Такая харизма. Ещё одно странное, интуитивно понятное слово. Вот только интуиция тут не при чём. Ложная память. А вместе с ней — ложные рефлексы, ложные выводы.

Но всё-таки, как же это могло случиться? Он попытался восстановить каждый момент, прокрутить плёнку ещё раз, чтобы понять, как же так — здравый, неглупый, критично настроенный человек мог до такой степени забыть себя, чтобы доверчиво и готовно впитывать эту псевдонаучную, псевдологичную ахинею — ну теперь-то ясно? Или не совсем? Или не ахинею?

Алоиз Райс начал робко, печально, опустив голову, словно исповедовался перед мраморными квадратами пола, перед кафедрой, перед собственными ботинками. Словно тоже хотел всенародно признаться: «Я виноват». Но с каждым словом голос крепнул, наливался силой, дрожал — не от неуверенности, но от неспособности выразить нечто большее, чем можно передать в звуке, и вот уже то тут, то там начали подниматься кулаки, отбивая такт. Напитавшиеся энергией, счастливые, подхваченные волной энтузиазма, грохотали по каменным плитам — «так было», рявкали «так есть», выбрасывали руку — «так будет»!

Промывка мозгов? Не иначе. Да плюс массовое заражение, да плюс кальтовские витамины. Обезьяний эффект! Бр-р, пфуй, пфе, стыдно! Гадостно!

А стыднее и гадостнее всего — прищур Кальта, непрошибаемого кукловода — сверху вниз, ироничный и совершенно трезвый… ай-ай, эмпо-техник, пешка, обезьянка…

Он с ожесточением завозился в воде, смывая с себя всю эту муть. Безжалостно шлёпнул по щекам — очнись, дурила!

Два дня. А теперь ещё семь.

Адвент-календарик прирастал окошками. Вот только за картонными занавесями уже не пряники и конфеты с ликёром, но «адские колотушки», осколочные гранаты, фугасные снаряды, электромагнитные бомбы и сюрпризы потяжелее — зенитные системы «Энциан», тактические лазерные комплексы «Летцертаг», бесконечно дорабатываемые линейки бронетехники и умные волновые машинки системы «Кальт-Вернер», гарантированно прекращающие любую оперетку, любой наскучивший зингшпиль. Через семь дней. Успеет ли Пасифик приготовиться за семь дней? Даже зная точки приложения сил — сможет ли подтянуть оружие, способное отразить удар?

Отразить. В конечном счёте ведь всё упирается в оружие, силу может остановить только сила, не инертная Стена, а яростный центростремительный кулак…

Опять кулаки. Неужели я могу мыслить только кулаками?

Нужно вырваться отсюда. Сейчас. Немедленно!

Пока я вообще могу хоть как-нибудь мыслить!

В запотевшем стекле двигалось чужое тёмное отражение. Хаген мазнул по зеркальной поверхности бумажной салфеткой и отвернулся, не желая встречаться глазами с техником, сошедшим с мелованных страниц партийного еженедельника «Унзеркампф».

Скажи «прощай», скажи «до свидания»!

Но оказалось, что официальная часть ещё не закончена.

— В Рыцарский зал, — скомандовал Кальт.

Он обернулся к Хагену и слегка изменился в лице:

— Вы что, пытались утопиться?

— А?

Хаген посмотрел вниз. Парадная одежда — рубашка, китель, брюки — абсолютно всё было испорчено, измято, покрыто мокрыми разводами, хорошо заметными на дорогой натуральной ткани.

— Молодец! — в сердцах сказал Франц. — Что ж не доделал-то? Пойдём, помогу!

— Так, — отозвался Кальт. Бесстрастная маска пошла трещинами, сквозь которые проглянула на мгновение палитра разнообразных оттенков. — Франци, ты куратор, так будь добр, сообрази что-нибудь! Что угодно, но через пять минут вы должны выглядеть идеально. Оба. Я приготовил для вас сюрприз, но теперь…

Он пожал плечами. В этом жесте в равных долях смешались гнев и смирение.

— Порой мне кажется, что я пребываю в каком-то абсурдном сне. С вами в главной роли, Юрген-Йорген!

***

Так вот он какой, цвет нации!

Под каменными сводами Рыцарского зала собрались главы основных отделов, руководители служб с секретарями и заместителями, военачальники в парадных мундирах с алыми петлицами и, конечно, райхканцлеры, снежно-белой горной грядой обступившие щуплую фигурку лидера.

Прислонясь к колонне, нервно позёвывал генерал-фельдмаршал Рупрехт, бритоголовый крепыш с тонкими, бесцветными губами и безвольным, косо срезанным подбородком. Стоящий рядом с ним министр пропаганды и просвещения, Фелькер, казался гномом, упакованным в широченный, плохо сидящий костюм. Помпезный Кройцер, всклокоченный более обыкновенного, брызгал слюной прямо в ухо глуховатому министру промышленности и строительства, Манфреду Гёту.