«Можно пойти на балкон», — предложила Марта. Удачная идея. Соприкасаясь локтями, как попугаи-неразлучники, они пристроились у хлипкой ажурной решётки и стали смотреть вниз — на вымершую от испуга улицу, круглосуточно заклеенные окна дома напротив, на оплывшие в своей послеполуденной праздности фигуры охранников и наблюдателей.

…Приличный посетитель потрепал Лотти по пухлой щёчке. А потом произнёс то, что показалось бессмыслицей — настолько сказанное не вязалось с улыбкой, с манерами гостя, его растерянным, хотя и несколько пластмассовым дружелюбием. Он произнёс слова, которые Марта даже сейчас не желала повторить — отчётливо, крепко придерживая Лотти за подбородок. Это были грязные слова, частью незнакомые, мерзко-физиологичные…

— Я понял, — сказал Хаген. — Продолжай.

А дальше ничего не было, сказала Марта, дальше было только то, что Денк толкнул его, чтобы он прекратил, а он выхватил пистолет, упёр его в живот Денку и выстрелил, это всё произошло рядом с кухней и там до сих пор стоит запах… и давай туда не пойдём, Хаген, не нужно туда идти я тебе говорю совсем ненужжжж…

Он стиснул её ладонь.

Я виноват.

«Опоздал, — думал он, перебирая тоненькие птичьи косточки её пальцев. — Упустил шанс. Надо было придушить его, пока он лежал там, похрипывая горлом, беззащитный и обезоруженный. Ведь это же так просто — в теории. Внутренний ограничитель, Пасифик, если я расскажу, они даже не поверят, что может быть так просто — ударом на удар, ведь это же в голове не укладывается — такая простота…»

— Хаген, — сказала Марта. — Они нас убьют. Всех.

Он промолчал.

— Ты не скажешь, что всё будет хорошо?

— Не будет, — ответил он, тяжело выталкивая слова. — Но я постараюсь остановить. Их.

— В одиночку?

Он опять промолчал.

В воздухе реял какой-то гнилостный запашок, которого раньше не было. Моросил дождь. Ребята из сопровождения отмерли и принялись медленно вышагивать по улице туда-сюда, шерочка с машерочкой, подняв воротники. Они были отлично вооружены и абсолютно бесполезны против самой реальной, самой коварной из угроз. Марта издала тихий звук, похожий на поскуливание, и он понял, что она плачет.

— Помнишь, я сказала, бывают времена, когда нужно что-то делать? Я сказала глупость. Делать «что-то» — означает провалиться, сразу или чуть погодя. Ты был прав, нам не нужно было спешить. Или уж доводить до конца — не скрываясь, громко, с самосожжениями, транспарантами, публичными заявлениями, всем скопом, разом…

— Вам бы не дали.

— Мы бы не стали. Только не я. Я бы испугалась. Я всё-таки трусиха, самая обыкновенная, что бы мне понять раньше… Какие мы хлипкие, расквасились от первого нажатия. Этот твой друг… он сказал, что ищет героев. А здесь их нет.

— Он мне не друг.

— Он выглядел, как твой друг. Вы чем-то похожи.

«Неправда», — подумал он. Но произнёс другое:

— Пасифик. Вы поспешили из-за того, что я сказал о Пасифике.

— Нет, — возразила Марта. — Ты не должен так думать. Я — мы — уже не очень верим в Пасифик. Нет, я верю, как в сказку, да нет, не верю — знаю, ведь ты же стоишь передо мной, но мне кажется, что Пасифик обманул и тебя. Ты больше не улыбаешься, Хаген. Они что-то сделали с тобой. Если есть хоть какая-то ниточка, какая-то связь, спроси тех счастливцев, что живут в Пасифике, почему они позволяют всему этому происходить? Может быть, они решили тебя наказать?

— Наказывают в Райхе, — сказал он. — В Пасифике никто никого не наказывает. Никогда.

— Может, они делают это чужими руками?

— Да нет же, — горячо возразил он. — Нет, нет и нет! Нам кажется отсюда что-то дурное, враждебное, тёмное, искажённое расстоянием. Мы начинаем подозревать, обвинять, греметь оружием — но это всё здесь, а там ничего нет. Я помню совершенно точно, знаю это, как знаю самого себя!

На мгновение он даже забыл, где находится, подхваченный то ли чувством, то ли воспоминанием о нём. Превратился в антенну и действительно уловил сигнал: прерывистое Морзе в беззвёздной черноте, мерцающий проблеск, промельк, то пропадающий, то возникающий, пип-пип-пип…

Мысль — это радиоволна, я могу принять её без рации, напрямую…

Он хотел бы передать, перелить свою уверенность, но его рука сжимала пустоту. Лицо Марты было застывшим и отчуждённым.

— Я постараюсь вытащить вас. Физически или хотя бы из-под колпака. А потом мы начнём опять — продуманно, осторожно, исподволь. Без опрометчивых шагов. Мы продумаем программу и будем следовать ей, настойчиво и планомерно.

— Наверное, ты хороший человек, Юрген Хаген, — сказала Марта. — Я уверена, что хороший. Но когда вижу тебя среди них, в форменной одежде то ли техника, то ли солдата, с этим браслетом на запястье, с этой татуировкой, с этим демисезонным выражением лица и зимними глазами, то не могу отличить от них, и тогда начинаю думать, что ты жестоко обманут, или, наоборот, жестоко обманываешь, или всё сразу…

Она передёрнулась, обхватила себя за плечи. Ей было холодно в насквозь промокшем платье, облегавшем фигуру как саван.

— Да ведь это же замкнутый круг! — взорвался он. — Когда я начинаю действовать рационально, то становлюсь мерзавцем. Когда следую побуждениям, становлюсь мерзавцем вдвойне. Я понимаю, когда меня бьёт Франц. Но когда бьют свои! Ты предлагаешь сдаться? Хорошая вещь — Сопротивление, спасает до первого синяка. Ты правильно сказала, здесь нет героев. Вы не сможете сдаться красиво, вас препарируют как лягушек, выпустив кишочки, и никто не услышит вашего писка. Либо вы танцуете со мной, либо…

— Либо? — тихо повторила она. — Танцуем? О чём ты говоришь, Хаген?

О чём я говорю?

«Как бы я хотел вернуться! — подумал он. — И забыть начисто. Обратиться в чистый лист бумаги. Стать как Инженер. Не слышать, не видеть, не понимать намёков. Заплатил бы любую цену. Вот она правда, а вслух я скажу другую. Потому что я, наверное, хороший человек, Юрген Хаген».

— Я свяжусь с Пасификом и заставлю дать мне точный ответ. Нет, заставлю помочь нам, чего бы мне это не стоило! Вытрясу помощь, если понадобится! Ты мне веришь, Марта, веришь?

— Тебе я верю, — сказала она. — Пока верю. Но боюсь, тебя обманули. А вместе с тобой и всех нас.

***

На полдороге к Альтбау он приказал остановиться. Илзе нахмурилась, однако не стала спорить, завела машину в пустынный дворик у старого Дома Народа. Заглушила мотор. «Зачем мы здесь? — спросила она настороженно. — Мы ещё успеваем. Вы хотели посмотреть, как работают кайрос-менеджеры…» «Такие же бездари, как наши», — сказал Хаген. Он подавил дрожь, но Илзе что-то ощутила, взглянула с тревогой: «Вам плохо?» «Да, — сказал он. — Да, мне очень плохо», и когда она потянулась пощупать ему виски, — по привычке медсестёр Хель не доверяя приборам, — тяжело, по-медвежьи облапил худенькое тело.

«Что вы?» — воскликнула она скорее весело, чем возмущённо. «Помоги, — позвал он. — Илзе! Илзе!» и притиснул её ещё сильнее, а его предательская левая, действуя совершенно автономно, прижала к оголившемуся участку кожи чуть ниже шеи миниатюрную шприц-ручку и нажала на кнопку. «Что вы? — изумлённо переспросила Илзе, отталкиваясь от его груди. — Что же вы дела…» Её зрачки сузились, а потом внезапно растеклись на всю ширь невидящих глаз. «Илзе, — повторил он уже тише. — Ах, Илзе…»

Транквилизатор подействовал мгновенно. Хаген понадеялся, что его свойства соответствуют заявленным в описании. Нужно было спешить, но он всё же потратил драгоценные мгновения, чтобы пристроить Илзе поудобнее, укрыл её курткой и тщательно пристегнул к заднему сиденью. Вот так. Постоянно сверяясь с навигатором, вернулся на проспект и свернул на Шротплац, как только заметил мигающий синий указатель.

Часть пути он проделал пешком. Предосторожность, может, и излишняя, если учесть, что траектория перемещений легко отслеживалась при помощи браслета. В последние дни он не чувствовал за собой профессиональной слежки, только назойливое внимание Франца. Но тот свой ход уже сделал. Франц! Усилием воли Хаген заставил себя выбросить ненавистное имя из головы, но преуспел лишь отчасти: само небо, дома, фонари, строительные заграждения были окрашены в тёмно-францевые цвета, редкие францеподобные прохожие вызывали желание ускорить шаг и втянуть голову в плечи, моросящий дождь выстукивал «кранц-франц» и даже зловоние, доносившееся со стороны мыловаренного завода, имело терпкий и слегка горьковатый привкус Франца.