Я — Йорген. Я — Йорген.

Я —…

***

— Йорген Хаген? Из Хагена?

Их было трое, Святая Троица, но в первую очередь он подумал о трибунальной тройке. И тут же распался, утроился сам — наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем и оцепеневший лунный человечек, сжимающий кулаки и челюсти до скрипа в пружинах.

Суровые лица — то ли судей, то ли экзаменаторов, да ещё эта лампа — проклятая лампа, направленная прямо в глаза! Старый полицейский приём. Высокие потолки, свастика, бронзовые бюсты, собачий холод и тишина, как в храме. Всякий раз, проходя мимо угрюмого каменного здания на Принц-Альбрехт-штрассе, он гадал, что у него внутри, а теперь гадал, удастся ли выйти отсюда без сопровождающих.

Вообще — удастся ли выйти?

Донос? Бюрократическая ошибка? Недоразумение? Он не чувствовал за собой вины, но зачастую она и не требовалась. Ночью он почти не спал, а вся ситуация выглядела настолько абсурдно, что он просто сидел и ждал, уподобившись молчаливому китайскому болванчику, гоняя в голове один и тот же мучительный вопрос.

Зачем я здесь? Ах да, письмо. Что-то с письмом.

— Мишлинг, — произнёс один из сидящих, поблескивая круглыми стёклами. — В Фогельзанге его завернут. Я сужу по радужке. Какая группа крови — вторая?

— Первая, — сказал человек с военной выправкой. — Всё в порядке, просто свет так падает. И он поедет не в Фогельзанг. Давайте не будем усложнять друг другу жизнь. Я и без того чувствую себя то ли джинном, то ли поставщиком барышень на Гизебрехтштрассе. И, честно говоря, это был бы не худший вариант — я про салон. Там, по крайней мере, клиент точно знает, чего хочет — вдоль или поперёк.

Он заглянул в чёрную папку, пошелестел бумагой.

— Опытное Бюро, Мариенфельде, «Рейнметалл-Борзиг». Психотехник?

— Не совсем. Просто инженер.

— Но вы проводили исследования под эгидой Института индустриальной психотехники. Вот, у меня указано — аппаратная диагностика. Функциональные пробы, что бы это ни значило. И в настоящий момент…

— У «Борзиг» контракт с институтом. Я всего лишь рядовой специалист. Не психотехник. И не психофизик…

Да, так намного лучше. После разгромных заявлений Розенберга, чисток и увольнений, после той мартовской истории в университетском «аквариуме», он кое-что переосмыслил. Научился осторожности, да и как не научиться? Вот, стоило припомнить и оказалось, что ничего не зажило: пьяные рожи, вопли, смех, похожий на конское ржание, и безголосая, на одних шипящих, просьба Рейке — «Пожалуйста, не аудиометр!»… И острая, приправленная неверием боль, когда один из этих зверенышей — губастый, с родимым пятном, со значком штудентенбунда, — подловил, падла, зараза такая, и со всей орангутаньей дури засветил по уху…

А впрочем, не он один. Даже сейчас при воспоминании о доисторическом, двухлетней давности, событии в душе зашевелился боевой задор. Получите и распишитесь. Он исподлобья, но без страха глянул в двуслойные глаза человека напротив. Тот принял это за вопрос и улыбнулся. «Лицо гессенского дурачка», — говорила тётя Лотти. Почему гессенского? А Бог его знает.

— Так будете психофизиком, — заверил высокий.

Он был доволен, и все они. Даже желчный. Что-то в бумагах им понравилось.

Очень просто, шепнула Луна. Им понравилась тематика твоих работ. А ещё прочерк в графе «родные».

А знаешь — почему?

***

«Нет-нет, — взмолилась она. — Закрой глаза!»

Он извернулся, подпрыгнул и поцеловал эту вкусную ледышку и, конечно, услышал смех, переходящий в захлёбывающийся кашель. Грозная рука ухватила его за шиворот как щенка. «Йорг!» — как мелкую собачку, вуф-вуф, но всё же ему удалось рассмешить, а ведь смех — лучшее лекарство.

«Дай же ему развернуть подарок!»

Виноват, виноват, но кто может утерпеть, когда нос щекочут хвойные лапы, и отовсюду, со всех уголков земли разносится аромат корицы, миндаля, имбиря, ванили, свежеиспечённого хлеба; кто может устоять, усмирить себя, сдержаться — если не сам святой Николай? Так-так и так. «Воля человека — Царство Небесное». От отца пахнет горькой кожей и йодоформом, тоже неплохо, хотя чревато подзатыльником…

— Глупый мальчик, — вздохнула фрау Кленцель. — Ну куда вы лезете? Послушайте старую женщину, ложитесь спать.

— Завтра выходной, — возразил он. — Но мне прислали повестку. Кабинет «206». Без четверти шесть. Это что — шутка?

— А вы не ходите. Скажитесь больным и не ходите.

— Угу. И знаете, где мы окажемся послезавтра?

— Мальчик, — назидательно сказала фрау Кленцель. — Будьте мудрее. Никто из нас не знает, где окажется послезавтра. Но зачем идти к людям, которые начинают с таких глупых шуток? Подумайте — чем-то они закончат!

***

Трум-пум-пум…

«Я — железнодорожное перекати-поле». Мерный стук колес усыплял не хуже снотворного. До чего жаркий сентябрь! Даже грузовики на открытых платформах изнемогали под брезентом, а шпалы потели горючей смолой и смазкой, на которую садились и намертво прилипали лапками упитанные навозные мухи.

А навстречу катились такие же — без роду без племени, с фронта в тыл и обратно, на передовую. Без перерыва — туда-сюда — состав за составом — железнодорожные пути заворачивались и делали круг. Все пути приводили к истоку, и даже мощные «Тигры» переобувались в узкие транспортировочные гусеницы, чтобы попасть туда быстрее.

А вот он никуда не спешил.

Даже на остановках он продолжал слышать мерный перестук и скрежет, с которым вагоны преодолевали стыки, и за две недели настолько свыкся с этим звуком, что совершенно перестал обращать на него внимание. От нечего делать он листал тонкие, слепые распечатки, подаренные феей-крёстной. Жирные пятна на обороте означали, что Макс Ринг, его персональная крыса-кучер, уже проверил бумаги, а часть, возможно, изъял — для растопки и на подтирку. В соседнем вагоне ехало оборудование, громоздкие ящики с наклейками «IBM», «Siemens», «IG Farben», «Carl Zeiss», «Elemag», но даже этот ценный груз не охранялся так тщательно, как сторожили его. Словно боялись, что на перегоне, как только поезд снизит скорость, он выбьет стекло и убежит.

И сбежал бы. Но куда?

Уже на подъезде к Бляйхероде его скрутило. Несло и верхом, и низом, хорошо ещё, что поезд постоянно останавливался, и тогда можно было заползать под отцепленные вагоны и там, в тени, запуская пальцы в гравий, извергать слизистые нити кишок. Вернувшись в вагон, он сразу же ничком падал на полку и закрывал глаза. «Проклятые консервы!» — на пористом носу попутчика выступали бисерины пота. Попутчик считал, что во всем виновата ветчина, но это было не так. Он знал точно, потому что практически всю дорогу питался шоколадом и «маршгетранком», разведенным в теплой жестяной воде.

— Вот и наша хрустальная туфелька, — сказал высокий. — Полное совпадение. Что до последнего пункта — сестра его матери, проживающая в Дрездене, в прошлом декабре скончалась от пневмонии. Из дальней родни — только двоюродная племянница по отцовской линии, но отношения с ней не поддерживаются. И он настоящий немец и патриот. Хаген, ведь вы патриот? Готовы послужить своей стране как солдат? Солдат научного фронта?

Скажи «нет»! Нет-нет-нет!

— Да, конечно, — сказал придавленный чудовищной силой тяжести лунный человечек. — Но что конкретно я должен сделать?

Сидящие за столом опять переглянулись. На худощавом инквизиторском лице возникло странное, почти юмористическое выражение.

— Много всего, по правде говоря. Но начать я бы рекомендовал с изучения «Хроники Ура-Линда» и «Снорриевой Эдды». И рунической грамоты, конечно. Ваше будущее место работы — научно-исследовательский отдел — обозначается литерой «L». От слова «Leben».

— И чем же он занимается? Проблемами рождения?

Собеседник нахмурился. Отодвинул папку.

— Скорее… проблемами выживания. Жизнеспособности.

— Интересная тема, — подсказал желчный. — Есть, где развернуться.