— Это великолепное вещество: его прошлое — древние деревья, настоящее — огонь и тепло, будущее — алмаз.
— Нда, символично, — Эжен подцепил кончиком деревянного ножа красную икринку, отправил в рот, задержав дыхание, прижал к нёбу, раздавил — ничего, не тошнит, — Вроде масонства… И что же эти борцы?
— Я был одним из них… А вы не захотели бы примкнуть к повстанцам из угнетённого народа?
— Именно этого — пожалуй, нет.
— Почему?
— С конца девятого века по середину шестнадцатого итальянцы заправляли в Германии, не делая для её земель ничего хорошего, обольщая правителей, разоряя и разделяя народ. Потом произошёл лютеранский раскол, теперь вот эта зависимость… Но ведь история ходит по кругу. Ещё в Эпоху Переселения германцы нападали на Рим, а до Рождества Христова италийцы их трепали…
— Может, вы ещё скажете, что современная оккупация Греции турками — не что иное как расплата за Троянскую войну?
— Кто знает.
— … Я знаю человека, который за такие речи выбил бы вам зубы.
— Ну, и дай ему Бог здоровья.
Эту фразу Эжен заел чёрной икрой. Франкессини улыбался.
— Мне случается воображать вас рыцарем-тамплиером.
— С чего вдруг?
— Вы состоите в родстве с семьёй де Босеан, а босеан — это название тамплиерского знамени. Говорят, оно было чёрно-белым. Ваши цвета. (- Эжен отведал щучьей икры — ) Верно, ваш дальний пращур служил знаменосцем в ордене.
— Им нельзя было иметь потомства.
— Но на племянников-то не было запрета.
— А ваше имя что означает?
— Оно взято из одного неопубликованного романа, герой которого — полуучёный-полуколдун, сшивает из останков нескольких людей одного и оживляет, а тот начинает убивать его близких…
— За что?
— Из ревности, от обиды. Несчастный оказался уродом, ненавистным своему создателю.
— И кто же ваш однофамилец — творец или тварь?
— Творец. У твари имени не было. Его называли разве что демоном.
— Я думал, когда берут себе чужое имя, то хотят быть похожими на его носителя…
— В моём случае это, наверное, желание антитезы: тот создал жизнь и обрёк её на страдания, а я твою смерть, которая счастливит. Поэтому и сходство наших имён неабсолютно: автор назвал его на германский манер: Франкенштейн…
— Франкенштайн — вот как надо выговаривать. В переводе — «камень франков».
— Или вольный каменщик…
— Stein — это камень.
— А franken?
— Древний народ. Каролингская империя была их поздним государством. Столица у них находилась в теперешней Германии, а лучшие земли — здесь. Они смешались с галлами, исчезли как особая нация, но немцы по сей день называют нашу страну Frankreich — империя франков.
— Или империя свободы?
Эжену надоела икра, и он отправил на ущерб blinную луну, оторвав полкромки.
— Какая уж свобода — при такой дурости! Куда слетаются все шарлатаны Европы, зная, что тут их озолотят и канонизируют при жизни? Во Францию!
— О ком вы?
— О некромантах, астрологах, алхимиках или вот магнетизёрах…
— Что дурного в вере в чудеса?
— Их профанация. Я знаю человека, действительно способного одним взглядом подчинить себе другого, и что, он похваляется этим? предлагает услуги репетитора в своём искусстве? Нет, он скромен и несёт свой дар, как бремя, а другие…
Набив рот остывшей полоской blinа, Эжен приостановил обличения.
— Интересное дело эти книги. Вы сейчас заговорили о Каролингах, а ведь в романе, откуда я взял себе имя, они как-то упоминались…
— Когда там всё происходит?
— Как будто в наши дни… Налить вам чего-нибудь?
— Я сам. Спасибо… В наши дни творится многое. Вот, — Эжен огляделся, понизил голос, — Вотрен, говорят, бежал с каторги.
Граф сморщился, разгрыз рыбный хрящ, запил мутным зельем.
— Зря.
— Это уж точно! Полиция намерена больше не оставлять его в живых…
— Боюсь, ваша полиция с ним не успеет, — объявил Франкессини.
Эжен с трудом проглотил, протолкнул белесым горьким вином.
— А ведь он вас считает своим другом.
«Говорил, что по его приказу, ты Спасителя к кресту вторично приколотишь,» — продолжил мысленно.
— Вот и хорошо, — безмятежно ответил убийца и бережно, почтительно снял губами с вилки последний кусок стерляди, — Не жалейте о нём. Его жизнь пуста. Он пытается наполнить её чем-то, что есть в нас с вами, но эта начинка ядовита, да-да… Самое интересное для меня в человеке — то, как он хочет умереть. Я думаю, Вотрен мечтает пожертвовать собой ради возлюбленного юнца, а способ… что-нибудь многокровное, а главное, трескучее, поэтому — пуля возле сердца, возле, а не прямо в, чтоб осталась минутка-другая для последнего слова. Это очень важно… Ну, а вы — о чём мечтаете?
— Уйти отсюда.
— Конечно же, уйти, — широкий жест ножом поперёк горла и ввысь, — Но как?
Это движение заворожило Эжена, навело на него какие-то неясные грёзы, но он их разогнал и ответил:
— Я хотел бы умереть так, чтоб спасти этим жизнь хотя бы тысячи хороших людей.
— Амбициозно, — оценил Серый Жан и подумал: «Такой будет моя».
— Мы не договорили о Вотрене.
— И не станем, ведь выкупать его жизнь своею вы не намерены.
— Дались вам эти дикие торги!.. Даже если вы и не из тех, для кого пишут земные законы, даже если вам Сам Бог велит убивать, я не поверю, что с той же необходимостью вы должны быть предателем!
В зелёных глазах графа угас задорно-блудливый блеск; они стали такими, какими смотрят в самую глубь себя. От сострадания в этот момент Эжен чуть не взял его за руку.
— Разве вам так трудно повторить для полиции то, что сказали мне?… Не знаю, насколько оно истинно, но правда тут точно есть, ведь правдой называют всё, что ведёт к лучшему или сохраняет от вреда… Вы хотите избавиться от Вотрена? Можно понять! Но ведь его здесь и нет. Напишите ему, чтоб не совался во Францию. Вроде он собирался в Америку — вот пусть и чешет, а иначе…
— Он всё равно вернётся. Не удивлюсь, если он уже где-то поблизости… Как бы ни заблуждался он на мой счёт, с вами его ошибка куда больше… Только в одном насчёт вас я с ним согласен… Ну, так что я должен обещать, чтоб вы перестали злобиться? Не давать показаний против Вотрена? Не посягать на его жизнь?
— Второе — по возможности, но первое — непременно.
— Ладно. Вот моё слово… В вашем языке есть эпитет для человека, жадного наизнанку, ничего в себя не впускающего?
— Можно было бы сказать закрытый, но вы выразились лучше, только я не таков.
— Значит, я не тем вас угощаю?
— Видимо.
Граф задумчиво посмотрел на лавку рядом с собой, протянул руку и поднял за гриф гитару, приложил её к себе для игры и, не спросив эженова желания, завёл простую страстно-печальную мелодию. Эжен выпрямился, наклонился, чтоб видеть все его пальцы на струнах — так ему удалось не упустить ни капли красоты этого действа. Когда музыка кончилась, он возвёл на гитариста счастливые глаза и проговорил:
— Да, это хорошо!
— Всем нравится, — молвил Франкессини, ещё больше грустнея.
— Тоскливо долго сидеть на одном месте. Пойдёмте на улицу — посмотрим, как зажигают фонари.
Англичанин отнёс гитару хозяину: «Сохраните до завтра».
Улицу осенял самый прозрачный, искристый снегопад.
— Я смогу проводить вас до дома?
— Почему бы нет.
Эжен заглядывался на фонарщиков, хвалил погоду, извинялся за неблизкую дорогу, улыбался и ловил губами снежинки.
О, радость, радость, — думал Серый Жан, — не знай, не чувствуй. Наши лучшие минуты — сейчас…
— А в Италии бывает снег?
— Только в горах.
«Надо будет открыть окна — ты ведь не боишься холода; пусть будет много воздуха — того высотного, с остринкой дыма…»
— Я не видел настоящих гор.
— Они похожи на облака, ставшие кристаллами, заострённые облака. Часто кажется, что они меняют очертания, поэтому на них никогда не устаёшь смотреть…
«Ты быстро всё поймёшь, но не снизойдёшь до страха, разве погнушаешься, побрезгуешь, но я утешу, расскажу о славе моего оружия. Ещё совсем не поздно. Целый вечер, целая ночь — для нас…»…
