— Вот поэтому я не завидую тем, у кого есть кареты и челядь.

— Думаете, вас тоже кто-нибудь захочет похитить? Госпожа Листомер, например, да? Но не будем отвлекаться. Дальше было ещё ужасней: неизвестные схватили герцогиню, связали, надели на голову мешок и притащили в комнату, обставленную пребезвкусно: стены серые, занавески красные, скатерть зелёная; положили на кушетку, а глаза ей открыл сам Арман де Монриво. Он в пристойных выражениях высказал ей всё своё накипевшее, после чего объявил, что в наказание за бессердечие и лживость намерен сейчас же выжечь ей на лбу клеймо в виде (почему-то) мальтийского креста ((Эжен слушал в волнении, думая не столько о де Люпо или герцогине с генералом, сколько об Анастази. Герцогине он тоже сочувствовал, но по многим приметам догадывался, что месть Монриво провалится)), а помогут ему в этом три его друга (вот они в углу и в чёрных масках), так что пусть она даже не думает о сопротивлении. Тут пойманная львица пала на колени и закричала, что с восторгом предастся заклеймению, потому что заслужила большей кары и лишь бы только её возлюбленный её не бросил ((«Очень грамотное поведение», — одобрил Эжен)). Вершитель справедливости не успел ничего ответить, как вдруг портьеры распахнулись и в комнату ворвался этакий Зорро — в длинном плаще, бутафорской шляпе, в прорезанном для глаз носке, натянутым на голову до скул; в одной руке шпага, в другой пистолет, и ещё четыре кобуры навешаны от подмышки до колена. «Именем закона и короля — руки за голову, беспредельщики!» — пролаял он, и все, включая коленопреклонённую даму (ей прозвучавший эпитет вполне подходил) взялись за затылки, но этот гад всё равно выстрелил одному кому-то под ключицу…

— Так всегда делают, когда хотят имитировать серьёзную рану…

— «У меня для каждого припасено по пуле!» — говорит, бросая пустой и доставая новый пистолет. «Кто это?» — взревел Арман, терзая свою гриву. «Я не знаю!» — рыдала герцогиня. «Ложь!» — отвечал генерал, но незнакомец приказал всем молчать, отойти и встать лицом к стене. Четверо мужчин были храбрыми и умелыми бойцами, но в тот вечер они никак не были готовы к обороне, они нарочно не взяли с собой оружия… «Каждому из вас даётся неделя, чтоб собрать триста тысяч ливров для выплаты штрафа за самосуд. В противном случае дело пойдёт прямо в прокуратуру, а там цены куда внушительней. У меня сорок улик на руках и ещё десять готовых свидетелей. Зря, господа, вы прикоснулись к топору», — проговорил налётчик, уводя даму.

— Это был теперешний де Люпо?

— Да. Он отвёз герцогиню обратно к Серизи и там, сняв свой маскарад, оказался одним из лакеев, разносивших по балу мороженое. «Я не верю, сударь, что вы — простой слуга», — сказала она, а он тут же нахвалился, как узнал от своей любовницы Сюзетты, что её хозяйку донимает непонятными записками маркиз де Монриво, которого она сначала хорошо принимала, потом они вроде рассорились. За сорок дней самозваный следопыт кое-что разведал о генерале, а в урочный вечер, незримый и во всеоружии, не отходил от герцогини и её преследователя и слышал все угрозы, начиная с анекдота про топор и казнённого короля (не нашего, английского), но теперь все тревоги позади, прекрасная госпожа! «Чем вознаградить вас, дорогой друг?» — спросила герцогиня. «Мне ничего не надо,» — ответил этот подонок, и через сутки проснулся дворянином (хотя выше звания камердинера лезть не должен был)… Спустя неделю он к тому же сделался миллионером…

Эжен удовлетворённо кивнул, а невидящий его Анри продолжал:

— У вас, должно быть, на уме вопрос: «Неужели Арман де Монриво и его благородные друзья так просто дали себя поиметь?». Представьте, — да! Они могли выкрасть герцогиню, порешить герцога, разорить банкира, разрушить репутацию министра, при желании — даже низложить монарха, но когда у них на дороге встал господин Никто, раскрылся весь трагизм пословицы орёл не ловит мух… А потом эта муха сама превратилась в кордильерского стервятника, окружила себя лучшими кадрами тайной и явной полиции… После такого фиаско состоять в великом тайном союзе Тринадцати оказалось просто стыдно, и священное братство распалось; верности его членов клятве не выдавать друг друга хватило лишь на то, чтоб так и не дознаться между собой, чья же была эта дурацкая идея с похищеньем и клеймом… Правда, любовный ветер переменился: Антуанетта де Ланже теперь сама бегала за Арманом. Сработал закон Максима де Трая: хочешь быть любимым — заставь себя жалеть. Генерал никогда бы не согласился следовать этому правилу, но так распорядилась сама судьба, что он предстал перед своей пассией в образе стопроцентного losera… И он скрывался от неё, даже распускал слухи о новом увлечении… Сам мучился и её мучил… Странный человек… Из такой банальной ситуации раздул готический сюжет… Усы зачем-то сбрил потом. Они ему шли… А вам знакомы любовные страдания?

— На месте маркиза де Монриво я не был и не буду.

— Не зарекайтесь.

— Во всяком случае, после вашего рассказа я точно знаю, как не должен себя вести несчастный влюблённый.

— Уж постарайтесь, а то за последнее время что-то много дам с треском покинуло свет. Правда, намечается и кое-какое пополнение. На днях… Вам ещё не надоело в воде?

— Да можно и выбраться.

Хозяин и гость пошлёпали мокрыми ступнями за бисерную завесу. И вот странно — к Анри лепестки из бассейна пристали лишь кое-где, а Эжена они густо облепили, будто нарочно по требованию его стыдливости. Полотенца были одинаковыми — белыми, мягкими, а одежды (шаровары и длинные блузы) — белые и зелёные. Эжен, которому предложили выбрать, взял верх от первого, низ от второго. «Ну, оригинал,» — мысленно проворчал Анри, надевая оставшееся и возобновляя беседу:

— На днях лорд Дедли, мой биологический отец…

— Какой?

— Ну, настоящий. Известил меня, что отправляет во Францию ещё одну свою дочь, леди Леонеллу, а мне поручает позаботиться о сестре, то есть ввести её в общество.

С этим сообщением он сел за ужинный стол, накрытый щедро и ограниченно: из не менее десятка блюд ни одно не преступало бинарной палитры бело-зелёного. Эжен спросил:

— Вы на какой-то особой диете?

— И да и нет. Это скорее такая игра, — Анри раскрыл на середине стола высокую шкатулку, наполненную разноцветными бусинами величиной с молодую горошину, — Каждый вечер я (или ещё кто-нибудь) вынимаю наугад два шарика, и… вы поняли. Хотите решить мою гастрономическую участь на завтра?

— Почту за честь.

— Вы издеваетесь!? — вскричал мастер причуд, видя на ладони гостя чёрное и синее, — Если за завтра я не умру с голода, то желудок посажу непременно!

— Извините…

— Да что уж! — Судьба… Это что тут? курятина? рис? — Анри гнушливо отвернулся от горячего, рассмотрел целую клумбу салата, капусты, фигурно изрезанных огурцов, душистых трав, цветущую сырными гвоздичками и розочками, обложенную макаронными ракушками натуральной морской величины и зелёными оливками вместо гальки, — Угощайтесь.

Эженова вилка пробиралась по блюдам, как самый осторожный разведчик — по самой опасной территории, а накалывала так скромно, что ей хватило бы и одного зуба, впрочем жевал гость с большим интересом.

— Ох,… — вновь забытый хозяин поскрёб перламутровым ногтем скатерть, бросил за щёку ягоду, лизнул вина… — Даа,… скука — действительно главный недуг светского человека. Потому мы и сбиваемся в какие-то странные секретные ((тут Анри показал пальцами кавычки. Эжена этот нефранцузский жест оставил в туманных домыслах)) братства, шарахаемся по трущобам, вмешиваясь в жизнь мещан, воображая себя чем-то вроде провидения… Будто Бог — не художник, не механик, не судья,… а спортсмен… Но так будет всегда. И вам, наверное — признайтесь! — уже хочется хоть где-нибудь, пусть на ночной помойке, почувствовать себя свободным, сильным; сделать что-то… не предписанное этикетом…

— Я часто хаживаю по окраинам Парижа, там, где люди живут в отдельных домах, при земле. Когда придётся — подкалымлю.

— То есть? — хихикнул Анри, подозревая себе нечто.