Джик!

Чиркнув днищем о гальку, катер проскочил меж серых валунов.

Ш-ших!..

Колька закрыл глаза и замер.

Пассажиров обдало брызгами. Но высокая голубая волна разбилась о нос катера, и он выбежал на простор. Опасность миновала.

— Молодец, Федя! Удачно провел, — оживился Лебедев. — Поистине каверзная шивера, недаром ее назвали так. Сотни раз проходил и все думаю, как бы не разбиться.

— Григорий Иванович, а есть на Холодной шиверы больше этой? — спросил Колька.

— Есть и крупнее. У горы Опасной, можно сказать, маленькие пороги. Там посреди реки скала стояла. Ее взорвали, чтобы лесу путь расширить. Но бурлит и буйствует в этом месте Холодная — не заскучаешь!

— А как же вы, дедушка Филимон, здесь на плоту проходите?

— Приобыкли. Потребуется — не то пройдешь. У Каверзной пробираемся протокою. На несколько верст дальше, зато спокойнее. А у Опасной — прямо. Иных путей нет.

— И названия-то какие придуманы: Каверзная, Опасная, — не унимался Колька. — Реку тоже не зря Холодной назвали.

— Ясно дело, не зря, — усмехнулся молчавший до сих пор Федя. — Не больно широкая, а попробуй-ка переплыви ее, особенно в глубоком месте! Не всякий решится. Колючая водица, ледниковая…

Река отливала голубым холодным светом, и вода в ней была так прозрачна, что можно было разглядеть каждый камешек на дне.

— Да, колючая водица, — согласился директор.

И привычка порой не в счет. Я вот, как ни говори, около тридцати лет из воды не вылезаю. Бывало, с весны до осени в ледяной воде багром орудуешь — ничего. А тут, неделю назад, затор у Лосиной протоки случился. Забило реку, а весь народ у меня выше. Однако делать нечего. Мобилизовал Федю, всех мотористов, конторщиков — и айда! Вымок за день до нитки, а ночь холодная. Вишь ты, как губы обметало.

— Лесу, однако, парень, дивно плавите, — сказал дедушка Филимон.

— Четыреста тысяч кубометров! На плечи не бери — колени подогнутся! А в будущем сезоне за полмиллиона перешагнем…

Просторы все больше и больше открывались глазу. Если до сих пор по берегам, низким и ровным, тянулись леса, которые можно было видеть и близ Опалихи — обычный негустой бор с зарослями тальника, ольхи и черемухи по краям, — то теперь пейзаж резко менялся.

Поросшие сосной и елью взгорья чередовались с мрачными серыми и коричневыми скалами, почти лишенными растительности, на смену скалам приходили темные, неприветливые кедрачи.

— Началась тайга, — дедушка Филимон?

— Какая это тайга! Так, середка на половинку, — усмехнулся дед. — Обжитые места. Вот минуем Медведевку, Нестерово, Шипичную… И то одна слава, будто таежные места. Дальше она, матушка тайга.

Иногда на берегу появлялись села, небольшие поселки сплавщиков, лесорубов. Колька запоминал их названия.

— Ничего себе, обжитые! — развеселился от дедушкиных слов Лебедев. — На этой «обжитой» земле целое государство можно разместить.

— Али неправ? — втянув слишком много дыма, закашлялся дедушка.

— Почему неправ? По-своему прав. Вы ведь как рассуждаете? Прошёл сто километров, потом еще стони жилья, ни человека — вот это тайга. А увидал деревеньку — ну и обжито. Понятно, тайгу за Бобылихой с нашей не сравнить. Не так еще скоро и лес начнем валить в вашей глухомани.

Катер, казалось, изнемог. Создавалось впечатление, будто он хрипит, борясь с сильным течением, хотя делал не больше семи километров в час.

Стемнело. Моторист включил фары. Лес навстречу пошел гуще. Опаснее становилось плыть в темноте среди ползущих по течению бревен.

— Может, на берегу переночуем? — спросил Федя.

Лебедев пристально всматривался в холодный, непроницаемый сумрак:

— Кошева должна быть поблизости.

Кошевы достигли через час. Возле берега темнело несколько построек, установленных на плотах.

Только после третьего гудка в мертвой, безучастной тишине зашлепали шаги. На помосте, освещенном фарами катера, возник бородатый гигант, босой и в нижнем белье.

— Григорий Иваныч! Не ждали, — почесываясь спросонья, прохрипел он и тут же принялся жаловаться: — Вода убывает… Рад бы руки подложить.

— Ладно, Алексеич, о делах завтра. Сейчас, может быть, покормишь? И спать… Притомились, С рассветом вышли.

Бородатый Алексеич провел гостей в отдельную комнату, где на столе горела керосиновая лампа. Принес тарелку хлеба, кружки с холодным компотом.

Пока прибывшие ужинали, он расстелил на полу матрацы, накрыл простынями, положил подушки, одеяла.

Все улеглись. Стало темно и тихо. Только внизу, под полом, плескалась вода: река не отдыхала.

С рассветом тронулись дальше. Усаживаясь в катер, Лебедев отдавал последние распоряжения Алексеичу:

— Буду дня через два и останусь на неделю. Чтобы к моему приезду был пущен движок и бараки освещены электричеством.

Разгоралось утро. Из бараков выходили рабочие в брезентовые куртках, в резиновых сапогах. По мостикам они спускались на берег, в лодки, причаленные к плотам, почтительно здоровались с директором.

Григорий Иванович был сердит:

— Будто надежный, работящий мужик Алексеич, а хватки, проворства не хватает. Проворонил большую воду. Тогда бы расшевелить бревна — и поплыли! А он понадеялся на бога, не настроил народ по-ударному. Вода убыла, теперь хоть зубами таскай лесины…

Сплавщики подвозили на лошадях к реке бревна, разбросанные паводком по прибрежным кустам. У воды и на воде копошились люди.

Думая о чем-то своем, Лебедев нахохлился и поднял воротник тужурки.

— В жизни не всегда гладко, — попытался успокоить его дедушка Филимон. — Промашка не так велика. Выправишь. Дело налажено, продуктами снабжают, заработок у людей хороший. Моему племяннику, Матвею, круче приходится. Колхоз поручили слабый. Во всех четырех бригадах огрехи. Да еще нашу Бобылиху прибавили. Посмеивается: «Наладим, не на курорт — на прорыв послали…»

В словах дедушки Филимона чувствовалась гордость за племянника.

И Лебедев не мог не отозваться:

— Опалиха долго его не отдавала. Самим нужен. Дельный, мозговитый. Меньше чем за год такой порядок навел в строительно-монтажном управлении — не узнаешь. Если бы сам не настоял, так бы и остался у них начальником.

Постепенно Филимон Митрофанович и директор перешли к воспоминаниям. Оказывается, когда-то они вместе работали на сплаве. Дедушка все чаще стал называть Лебедева Гришей, а тот его — дядей Филимоном.

К полудню миновали Медведевку.

— А вот и Нестерово, — сказал дедушка Филимон.

Мимо проплыли ряды серых изб — чужая, непонятная жизнь. Где-то здесь отец. Сюда переедет жить и он, Колька…

Промелькнула еще деревенька, Шипичная.

Холодная становилась мельче. Об этом непрестанно напоминали неприятные чирканья и скрежет. Каждый такой звук отдавался испугом на лице моториста. Федя тревожно оглядывался:

— Не езда, а мучение. Того и гляди, винт свернет…

Однако до поселка Сахарово добрались благополучно. Здесь попутчики расстались. Лебедев должен был решить какие-то срочные дела и возвращаться обратно.

— А мы, внучок, заночуем в Сахарове. — Дедушка Филимон положил тяжелую руку на Колькино плечо. — До Бобылихи двадцать верст, не поспеем.

Они прошли огородами в небольшой чистенький двор. Их встретила быстроглазая и юркая, как мышонок, старушка.

— Легки на помине! Никак, с внуком, Митрофаныч? Побегу самовар согрею.

— Не спеши, Ивановна, — остановил ее дедушка Филимон. — В пути перекусили. Разве что внука покормишь.

Но Колька от еды отказался. Ему не терпелось осмотреть поселок и Сахарную шиверу. На катере он узнал, что десять лет назад тут затонула баржа с продовольствием. Муку удалось спасти, а сахар не вытащили. Шиверу окрестили Сахарной, а от нее пошло и название поселка.

Положив рюкзак, Колька вышел за ворота.

Молодостью и кипучестью Сахарово напоминало Опалиху. По обеим сторонам улицы, как солдаты на параде, строго в линию, выстроились новые деревянные домики, праздничные и нарядные. Их было более сотни. Перед каждым домиком — палисадник с незамысловатыми белыми и розовыми цветами. За домами — огороды.