Собрание щадило всех получавших из казны пенсионы, вознаграждало духовных лиц, со всеми поступало деликатно; неужели эта участь была так уж невыносима?
Итак, конституция была окончена. Королю оставалось только вернуть посредством переговоров свои прерогативы, предмет бесконечных сожалений, насколько это было возможно, а затем покориться и соблюдать конституцию, если только он не рассчитывал на иностранные державы. Но он весьма мало надеялся на их усердие, а эмиграции и вовсе не доверял. Поэтому Людовик решил принять конституцию и, что всего более доказывает его искренность, хотел тотчас же откровенно указать собранию недостатки, которые находил в ее уставе. Но его от этого отговорили, и он решил ждать возвращения того, что считал себе должным, лишь со временем. Королева в то время не менее короля искренне покорялась обстоятельствам. «Не надо унывать, – сказала она однажды министру Бертрану, – не всё еще пропало. Король хочет держаться конституции: это, конечно, самое лучшее». Можно почти наверное сказать, что если бы у нее были другие мысли, она не задумалась бы высказать их при Бертране де Мольвиле[48].
Учредительное собрание разошлось. Члены его возвратились в свои семейства или разбрелись по Парижу. Некоторые из наиболее видных – Ламеты, Дюпор, Барнав – имели сношения с двором и помогали ему своими советами. Но король не мог решиться следовать этим советам, заключавшимся в том, чтобы не только не нарушать конституции, но всеми своими действиями внушать убеждение, что он искренне к ней привязан. Эти члены первого собрания, сблизившиеся после ревизии, были главами того поколения революции, которое положило первые правила свободы и требовало, чтобы эти правила соблюдались. Их поддерживала Национальная гвардия, которую долгая служба под начальством Лафайета привязала к этому начальнику и его принципам. Члены первого собрания совершили только одну великую ошибку, с пренебрежением отнесшись к новому и часто раздражая его выражением своего презрения. Этими первыми законодателями уже овладело некое аристократическое тщеславие, и они словно думали, что кроме них не существует никакого законодательного знания.
Новое собрание состояло из весьма различных людей. Тут были просвещенные политики первой революции: Рамон, Жирарден, Воблан, Дюма и другие, которые назвали себя конституционалистами и заняли правую сторону, где не оказалось уже ни одного члена прежних привилегированных сословий. Таким образом, следуя естественному ходу событий, левая сторона первого собрания сделалась правой стороной второго. Вслед за конституционалистами явилось множество весьма даровитых людей, у которых воспламенились головы и разгорелись преувеличенные желания. Они были праздными и потому нетерпеливыми свидетелями трудов Учредительного собрания и находили, что оно сделало мало; они не смели признаться, что они республиканцы, так как со всех сторон только и было рассуждений, что о необходимости оставаться верными конституции. Но опыт республики, полученный в отсутствие Людовика XVI, и подозрительные намерения двора беспрестанно приводили их к этой мысли, а состояние постоянной враждебности, в котором они находились относительно правительства, должно было с каждым днем всё более привязывать их к ней.
В этом новом поколении талантов особенно выделялись депутаты департамента Жиронда, вследствие чего вся партия их, хоть и состояла из жителей всех департаментов, получила название жирондистов. Кондорсе, писатель, известный обширностью образования, крайней строгостью ума и характера, был пером этой партии, Верньо, талантливый импровизатор, – ее оратором. Партия эта, к которой постепенно примыкали все, кто разочаровался во дворе, хотела не той республики, какая выпала ей на долю в 1793 году, – она мечтала о республике со всем ее обаянием, добродетелями и строгими нравами. Восторженность и пылкость сделались ее отличительными чертами.
В такой партии должны были быть и крайние умы; таковы были Базир, Шабо, Мерлен из Тионвиля и несколько других, которые, уступая прочим жирондистам талантами, превосходили их отвагой; они впоследствии образовали партию так называемой Горы, когда, по низвержении престола, отделились от жирондистов. Наконец, в этом собрании, как и в первом, присутствовала и средняя группа, которая, не имея предвзятых обязательств, подавала голоса в пользу то одних, то других. При Учредительном собрании, когда еще царствовала истинная свобода, эта группировка оставалась независимой; но так как этой независимостью она была обязана не своей энергии, а только равнодушию, то в последующих собраниях, где воцарилось насилие, она стала труслива и была презираема, получив тривиальное, нелицеприятное название Брюха.
Клубы в это время захватили большее влияние. При Учредительном собрании они только вели агитацию, а при Законодательном стали господствовать. Все честолюбивые головы, не нашедшие себе места в Национальном собрании, искали приюта в клубах, где для них были готовы кафедра и бурная публика. Туда стекалось всё, что хотело говорить, волноваться, суетиться, то есть почти вся нация. Народ бегал смотреть на это новое зрелище, наполнял трибуны всех собраний и начинал находить в этом весьма прибыльное занятие, потому что за рукоплескания уже начинали платить. Министр Бертран признался, что ему самому случалось это делать.
Старейший из клубов, Клуб якобинцев, уже имел чрезвычайное влияние. В церкви едва умещались все члены и слушатели. Огромный амфитеатр занимал всё пространство. Бюро помещалось в середине, за ним сидели председатель и секретари. Тут собирались голоса, тут прения вносились в реестр. Деятельная переписка поддерживала рвение обществ, рассеянных по всей Франции и называемых филиальными. Этот клуб, по своему старшинству и неукротимому неистовству, всегда имел перевес над всеми прочими. Братья Ламеты и все состоявшие в нем истинно порядочные люди бросили его после поездки короля в Варенн и перешли в Клуб фельянов. В этом клубе соединялись все попытки умеренных клубов, попытки, никогда не удававшиеся, потому что не соответствовали той потребности, которая заставила обратиться к клубной деятельности, – потребности волнений. Здесь же собирались конституционалисты или сторонники первой революции. Поэтому называться членом Клуба фельянов значило подлежать гонению, когда умеренность стала преступлением.
Другой клуб, кордельеров, вздумал соперничать с якобинцами. Камилл Демулен был писателем этого клуба, а Дантон – главою. Этот последний, которому не повезло в адвокатуре, сделался кумиром черни, на которую он сильно действовал своей атлетической фигурой, зычным голосом и бурными страстями. Кордельеры не могли затмить своих соперников, к которым привычка влекла огромные массы народа, но почти все принадлежали и к Клубу якобинцев и, когда требовалось, отправлялись туда за Дантоном, чтобы решить какой-нибудь вопрос в его пользу.
Робеспьер, который, как мы видели, отличался в Учредительном собрании своим ригоризмом, был исключен из Законодательного собрания декретом, изданным при его же содействии. Он прочно устроился у якобинцев и властвовал там безраздельно благодаря своим догматическим мнениям и репутации честного человека, доставившей ему прозвище Неподкупного. Испугавшись во время ревизии, потом он успокоился и продолжал трудиться над приобретением популярности. На пути своем Робеспьер уже встретил двух соперников, которых начинал ненавидеть, – Бриссо и Луве [де Кувре]. Бриссо, приятель всех деятелей первого собрания, друг Мирабо и Лафайета, известный как республиканец, один из замечательнейших членов Законодательного собрания, имел легкий характер, но несколько своеобразный ум. Луве, человек с теплой душой, большим умом и смелостью, принадлежал к числу тех, кто мыслью опередил Учредительное собрание и мечтал о республике; естественно, это толкало его к жирондистам. Вскоре состязание с Робеспьером еще более прикрепило его к ним. Партия Жиронды, образовавшаяся понемногу, без намерения, из людей слишком порядочных, чтобы сближаться с чернью, и достаточно видных, чтобы возбуждать зависть в ней и ее вождях, – эта партия естественным образом должна была оказаться блестящей, но слабой, и погибнуть под напором окружавших ее более жестких партий.
