Позаботившись о восстановлении в столице порядка, об организации исполнительной власти, о распределении комитетов и работе над конституцией, оставалось решить последний пункт, один из важнейших подлежавших обсуждению Конвента – вопрос об участи Людовика XVI и его семейства. Собрание до сих пор хранило по этому поводу глубочайшее молчание; об этом говорили везде – в Клубе якобинцев, в коммуне, во всех частных и публичных местах – только не в Конвенте. Однажды во время прений по поводу отправки в Париж нескольких эмигрантов, схваченных с оружием в руках, некий голос спросил, не лучше было бы, вместо того чтобы заниматься этими второстепенными преступниками, подумать о высокопоставленных, сидящих в Тампле. Ответом на эти слова сначала было гробовое молчание. Наконец Барбару решился заговорить и потребовал, чтобы прежде решили, будет ли Конвент судебным местом, так как судить можно и нужно многих, помимо тампльских заключенных. Поднимая этот вопрос, Барбару намекал на проект объявления Конвента чрезвычайным судом для суда над агитаторами, триумвирами и прочее. После некоторого обсуждения предложение отослали в законодательный комитет.

Положение военных дел в конце октября 1792 года – Дюмурье приезжает в Париж – Клуб якобинцев – Состояние французского общества – Первые предложения касательно процесса Людовика XVI

В этот момент военное положение Франции серьезно изменилось. К середине октября неприятеля уже выгнали из Шампани и Фландрии, а вторжение в иностранные владения последовало в трех пунктах: в Пфальце, Савойе и в графстве Ницца.

Мы видели, как пруссаки отступили из лагеря Ла-Люн, вернулись через Аргонский лес, оставляя в его проходах убитых и раненых, и спаслись от окончательной гибели лишь по небрежению французских генералов, каждый из которых преследовал свою особую цель. Герцогу Саксен-Тешенскому во время нападения на Нидерланды посчастливилось не больше. Пока пруссаки шли к Аргонскому лесу, герцог, не желая от них отстать, решился на рискованное предприятие. Однако хотя наша северная граница была почти открыта, его средства были не более значительны, и он насилу набрал 15 тысяч человек. Тогда герцог предпринял ряд фальшивых атак вдоль всей линии крепостей, вспугнул один из маленьких французских лагерей и вдруг явился перед Лиллем, чтобы попробовать свои силы в осаде, с которой не могли сладить величайшие полководцы, имея в своем распоряжении большие армии. Только возможность успеха оправдывает в войне жестокие предприятия. Герцог мог атаковать лишь один пункт крепости и установил две батареи, которые бомбардировали крепость шесть дней подряд и подожгли двести домов. Говорят, сама эрцгерцогиня София пожелала присутствовать при этом ужасном зрелище. Если это правда, то она могла быть свидетельницей только геройства осаждаемых и бесчеловечности австрийцев. Жители Лилля ни за что не соглашались сдаться, и 8 октября, в то самое время, когда пруссаки уходили из Аргонского леса, их союзник оказался перед необходимостью оставить Лилль. Генерал Ла Бурдоне, прибывший из Суассона, и Бернонвиль, прибывший из Шампаньи, принудили герцога Альберта быстро удалиться от границы, и сопротивление Лилля, разглашенное по всей Франции, вызвало всеобщий восторг.

Около того же времени Ктостин в Пфальце устраивал смелые выходки, имевшие, впрочем, результат скорее блестящий, нежели истинно полезный. Находясь при армии Бирона, расположенной вдоль Рейна, он стоял с 17 тысячами недалеко от Шпейера. Главная неприятельская армия, углубляясь во Францию, плохо позаботилась о прикрытии своего тыла. Шпейер, Вормс и Майнц защищались лишь небольшими отрядами. Ктостин это заметил, пошел на Шпейер и вступил в него 30 сентября. Успех придал ему смелости, и 5 октября генерал с такой же легкостью вступил в Вормс и заставил гарнизон сложить оружие. Потом он взял Франкенталь и тотчас же обратил свои мысли на важную крепость Майнц, главнейший пункт отступления пруссаков, где они имели неосторожность оставить лишь самый незначительный гарнизон. Ктостин, имея всего 17 тысяч без осадной артиллерии, не мог думать об осаде, но всё же решился на смелое дело.

Идеи, поднявшие Францию, волновали и Германию, в особенности университетские города. В Майнце имелся университет, и Ктостин быстро сумел завязать в городе связи. Он подошел к стенам, опять отошел вследствие полученного, но оказавшегося ложным известия о приближении австрийского корпуса, затем подошел опять и постоянными, широкими движениями обманул врага в отношении возможностей своей армии.

В крепости задумались и начали совещаться. Мысль о капитуляции нашла сильную поддержку среди сторонников французов, и 21 октября ворота перед Кюстином открылись. Гарнизон сложил оружие, исключение составили восемьсот австрийцев, которые отправились догонять главную армию. Весть об этих подвигах прогремела везде и произвела необычайное впечатление. Победы, конечно, дались весьма дешево и имели малую цену в сравнении с упорством жителей Лилля и великолепным хладнокровием, выказанным в Сент-Мену, но было уж очень приятно переходить от чисто оборонительных действий к завоеваниям. До сих пор Ктостин поступал отлично, и если бы он сумел оценить свое положение и закончить кампанию возможным тогда решительным движением, его можно было бы только похвалить.

В этот момент армии Дюмурье, Келлермана и Ктостина по счастливейшей случайности стояли так, что могли совсем уничтожить пруссаков и за один поход завладеть всей линией Рейна вплоть до моря. Если бы Дюмурье, менее поглощенный другой мыслью, оставил Келлермана при себе и погнался за пруссаками со своими 80 тысячами, и если бы в то же время Ктостин, спустившись по Рейну, бросился на них с тыла, – они погибли бы неминуемо. Потом следовало спуститься по Рейну до Голландии, там герцог Альберт был бы захвачен врасплох и принужден либо сдаться, либо прорываться – и Нидерланды были бы покорены. Трир и Люксембург, включенные в описанную нами линию, пали бы неизбежно – Франция достигла бы Рейна, и кампания была бы окончена в месяц. На такое движение гения Дюмурье хватило бы более чем, но мысли его давно приняли другое направление. Он горел желанием вернуться в Бельгию и только и думал, как пройти туда прямее и помочь Лиллю, потеснив герцога Альберта. Итак, он предоставил погоню за пруссаками одному Келлерману. И Келлерман еще мог бы идти на Кобленц, пока Кюстин шел бы туда же из Майнца. Но, будучи человеком мало предприимчивым, Келлерман не надеялся на свои войска, которые казались измученными, и расположился по квартирам вокруг Меца. Кюстин, со своей стороны, желая заявить независимость и щеголяя блестящими набегами, вовсе не имел охоты присоединяться к Келлерману и ограничивать свои действия Рейном. Поэтому он даже не подумал идти в Кобленц. Так был оставлен без внимания этот прекрасный план, описанный военным историком Жомини.

Кюстин, хоть и не лишенный ума, был человеком заносчивым, вспыльчивым и непоследовательным. Ему прежде всего хотелось обрести независимость от Бирона и всякого другого начальника и для этого вздумалось завоевать всё, что возможно. Взятие Мангейма стало бы нарушением нейтралитета пфальцграфа, а это было запрещено исполнительным советом, поэтому Кюстин задумал уйти подальше от Рейна, в самую Германию. Франкфурт-на-Майне показался ему завидной добычей, и он решился идти туда, хотя этот вольный город, торговый, нейтральный во всех войнах и вполне расположенный к французам, не заслуживал такого пагубного предпочтения. Так как его особо никто не защищал, занять его было немудрено, но трудно в нем удержаться и, следовательно, бесполезно вступать. Эта экскурсия могла иметь лишь одну цель: собрать контрибуцию, а налагать таковую на нейтральный народ, входивший в расчет разве что своими пожеланиями, да и теми скорее заслуживавший благосклонности французов, которым он желал успеха, одобряя их принципы, – было противно всякой справедливости. Кюстин имел бестактность вступить во Франкфурт. Это случилось 27 октября. Он собрал контрибуцию, рассердил жителей, сделал из них врагов Франции и, сверх того, рисковал, бросившись вдруг на Майн, быть отрезанным от Рейна пруссаками, если бы они поднялись до Бингена, или пфальцграфом, если бы он, прекратив нейтралитет, вышел из Мангейма.