Подозрительный Луве заходил еще дальше и искренне воображал, что Эгалите всё еще питает надежды на престол. Не разделяя этого мнения, но пользуясь им, чтобы ответить на выходку Тюрио другой выходкой, Бюзо взошел на кафедру. «Если декрет, предлагаемый депутатом Тюрио, должен водворить доверие, я предложу вам другой, который не менее будет способствовать этому. Монархия ниспровергнута, но еще живет в привычках и памяти прежних ее созданий. Последуем примеру римлян: они изгнали Тарквиния и его род – изгоним род Бурбонов. Часть этого рода находится в заточении, но есть другая часть его, гораздо более опасная, потому что была популярнее: это Орлеанский дом. Бюст герцога Орлеанского носили по улицам Парижа; его мужественные сыновья отличаются в наших армиях; самые заслуги этой семьи делают ее опасной для свободы. Пусть она принесет последнюю жертву отечеству добровольным изгнанием; пусть несет в другие страны несчастье бывшей близости к престолу и еще большее несчастье – ненавистное нам имя, которым не может не оскорбляться ухо свободного человека».

Луве последовал за Бюзо и, обращаясь к самому герцогу Орлеанскому, напомнил ему о добровольном изгнании Коллатина[62] и пригласил его последовать этому примеру. Тут же Ланжюине напоминает о парижских выборах, происходивших с участием Филиппа Эгалите, под кинжалом анархистов, об усилиях по назначению в министры канцлера из Орлеанского дома, о влиянии сыновей этого дома в армиях и по всем этим причинам требует изгнания Бурбонов. Базир, Шабо, Сен-Жюст не соглашаются, скорее из оппозиции жирондистам, нежели из участия в отношении герцога. Они утверждают, что теперь не время поступать строго с единственным из Бурбонов, который вел себя честно в отношении нации; что нужно сначала наказать Бурбона пленного, потом создать конституцию, а тогда уже можно будет заняться гражданами, сделавшимися опасными. Притом высылать Орлеана из Франции – значит посылать его на смерть, и следует по меньшей мере отложить эту жестокую меру. Несмотря на эти соображения, изгнание постановляется почти единогласно, без прений. Остается только назначить время изгнания.

– Если уж вы прибегаете к остракизму против Эгалите, – говорит Мерлен, – то примените его ко всем опасным людям, и прежде всего – к исполнительному совету.

– К Ролану! – восклицает Альбитт.

– К Ролану и Пашу! – дополняет его Барер. – Они сделались между нами яблоком раздора. Пусть оба будут изгнаны из правительства, чтобы к нам возвратились мир и согласие.

Но Керсен опасается, что Англия воспользуется расстройством правительства, чтобы начать против Франции пагубную войну, и предложение отклоняется.

Ревбель спрашивает, можно ли изгнать представителя народа и не принадлежит ли Филипп Эгалите, в качестве такового, избравшей его нации? Эти замечания останавливают порыв. Прения прерываются, возобновляются, и наконец декрет об изгнании Бурбонов хоть и не отменяется, но откладывается на три дня, чтобы дать успокоиться и зрело обдумать вопрос, можно ли изгнать Эгалите и безопасно сменить военного министра и министра внутренних дел.

Понятно, какой беспорядок должен был водвориться в секциях, коммуне и Клубе якобинцев вслед за этим спором. Со всех сторон подняли крик против остракизма и стали готовить петиции к возобновлению прений. По истечении положенных трех дней снова начались прения, мэр явился во главе секций требовать отмены декрета. Собрание по прочтении адреса перешло к очередным делам, но Петион, видя, какую бурю поднимает этот вопрос, потребовал, чтобы обсуждение его было отложено до окончания суда над Людовиком XVI. С этим предложением согласились и снова накинулись на жертву, на которую были направлены все страсти. Собрание опять приступило к знаменитому процессу.

Продолжение процесса – Защита короля – Людовик XVI объявлен виновным и приговорен к смерти – Подробности о прениях и голосовании – Прощание Людовика XVI с семьей, его последние минуты в тюрьме и на эшафоте

Времени, данного Людовику XVI на подготовку защиты, едва хватило на просмотр громадного количества материалов, на которых она должна была быть построена. Два его защитника просили о присоединении к ним еще третьего, более молодого и деятельного, который написал бы и произнес защитную речь, а они подыскали и подготовили бы материалы. Этим младшим помощником был назначен адвокат Десез, защищавший Безенваля после 14 июля. Конвент, дозволив защиту, не мог отказать в лишнем защитнике, и Десезу, как и Мальзербу, разрешили доступ в Тампль. Комиссия каждый день приносила документы, и Людовик XVI разбирал их с большим хладнокровием, точно речь шла не о нем. Он выказывал в отношении комиссаров величайшую вежливость и оставлял их закусывать, когда заседания оказывались слишком продолжительны.

Занимаясь процессом, Людовик нашел способ сноситься со своим семейством. Он писал на бумаге перьями, а дамы отвечали ему на той же бумаге, накалывая буквы булавкой. Иногда записки прятали в клубок ниток, и слуга, подавая еду, подкидывал клубок под стол, а порой спускали их на веревке с одного этажа на другой. Таким образом несчастные узники передавали друг другу сведения о своем здоровье и находили в этом большое утешение.

Наконец Десез закончил защиту, поработав над ней день и ночь. Король заставил его выкинуть из речи всё, что походило на ораторство, и требовал, чтобы адвокат придерживался исключительно разбора доводов и фактов. Двадцать шестого декабря в половине десятого утра войска снова сопроводили Людовика из Тампля в здание фельянов – с теми же предосторожностями и в том же порядке, как в первый раз. Король ехал в карете мэра и во время переезда разговаривал с ним со своим обычным спокойствием; речь шла о Тите Ливии, Сенеке, госпиталях; он даже довольно тонко пошутил с муниципальным чиновником, тоже ехавшим в карете.

Мальзерб

Приехав в Конвент, Людовик очень хлопотал о своих защитниках, сел подле них, обвел совершенно спокойным взором скамьи, на которых заседали его обвинители и судьи, ища, по-видимому, на лицах впечатление, производимое защитой Десеза, и неоднократно с улыбкой заговаривал с Тронше и Мальзербом. Собрание выслушало защиту в мрачном молчании и не выразило неодобрения.

Защитник сначала занялся юридической стороной дела, а потом уже конкретными обвинениями, возводимыми на Людовика XVI. Хотя депутаты, решая, что король будет судим, формально постановили, что принцип неприкосновенности не может быть принят в соображение, Десез весьма ловко вывел, что защита не может быть ограничена ничем даже после этого декрета и что, следовательно, если Людовик считает принцип неприкосновенности состоятельным, то имеет полное право на него ссылаться. Адвокат признавал верховную власть народа и согласно со всеми защитниками Конституции 1791 года доказывал, что народ, хоть и державный безусловный владыка, может принять на себя обязательства; что он именно это и хотел сделать относительно Людовика XVI, постановляя неприкосновенность; а следовательно, обязательство должно быть выполнено, и все возможные преступления, если бы даже король таковые совершил, могут быть наказаны лишь низложением. Десез заявил, что без этого Конституция 1791 года оказалась бы лишь варварской западней, поставленной Людовику XVI, так как обещание было бы дано с тайным намерением не сдержать его, и если Людовику отказывают в правах короля, то следует оставить за ним по крайней мере права гражданина.

Затем он спросил, где те охранительные формы, которых вправе требовать каждый гражданин. Например, отделение обвинительной стороны от суда, право отводить судей или присяжных, большинство двух третей, тайное голосование, молчание судей до оглашения их мнения. Со смелостью, встретившей лишь полное молчание, адвокат добавил, что ищет везде судей, но видит только обвинителей.