Мирабо, без сомнения, думал воспользоваться помощью Буйе, но не хотел целиком попадать под его власть. Пока Буйе стоял лагерем в Монмеди, он хотел, чтобы король жил в Лионе, а сам должен был, смотря по обстоятельствам, ездить то в Лион, то в Париж. Один высокопоставленный иностранец, друг Мирабо, виделся с Буйе от имени короля и сообщил ему весь проект, но тайно от Мирабо, который вовсе не желал посвящать Буйе в свои планы. Буйе, пораженный идеей Мирабо, сказал, что необходимо привязать к себе подобного человека во что бы то ни стало и что он, со своей стороны, готов всеми средствами оказывать ему помощь.

Лафайет не знал об этом плане. Всем было известно, что Лафайет способен идти только прямой дорогой, а задуманный план был слишком смел и слишком отклонялся от легальных путей, чтобы понравиться ему. Как бы там ни было, Мирабо непременно хотел быть единственным исполнителем своего плана и, в самом деле, один претворял его в жизнь в течение всей зимы 1790–1791 года. Неизвестно, имел бы он успех; во всяком случае, несомненно то, что, не обращая революционного потока вспять, он повлиял бы на направление и, не изменяя неминуемых результатов такой революции, изменил бы отчасти ход событий своей могучей оппозицией. До сих пор не решен вопрос, мог бы Мирабо, даже если бы ему посчастливилось укротить народную партию, совладать с аристократией и двором. Когда один из его близких сделал ему это последнее возражение, Мирабо ответил:

– Они мне все обещали.

– А если не сдержат слова?

– А не сдержат, так я им устрою республику.

Главнейшие статьи уложения о гражданском устройстве духовенства – новое разграничение епархий, назначение церковных должностных лиц по выбору и прочее – были уже постановлены. Король написал по поводу этого папе римскому, а папа, ответив ему в тоне полустрогом-полуотеческом, в свою очередь, связался с французским духовенством. Духовенство же воспользовалось случаем и объявило, что духовные права его в опасности вследствие мер, принятых собранием. В то же время священники разослали пастырские послания, объявили, что упраздненные епископы сойдут со своих кафедр лишь по принуждению, что они будут снимать дома и там продолжать отправление своих церковно-служебных обязанностей, что верующие, не совратившиеся с пути, должны обращаться исключительно к ним. Духовенство с особенным усердием интриговало в Вандее и в некоторых департаментах юга, где действовало заодно с эмигрантами. В Жале в начале сентября образовался федеративный лагерь, где мнимые федераты хотели устроить центр оппозиции. Народная партия рассердилась на эти происки и, в сознании своего могущества наскучив вечной умеренностью, приняла решительные меры. Мы выше видели причины, побудившие к принятию так называемой гражданской конституции. Эту конституцию сочинили самые искренние христиане из членов собрания и теперь, раздраженные несправедливым сопротивлением, решились победить его.

Известно, что все общественные должностные лица были обязаны присягнуть новой конституции. Когда речь шла об этой гражданской присяге, духовенство проводило отличие между конституцией политической и церковной, но это оставлялось без внимания. На этот раз, однако, собрание решило требовать от духовных лиц строгой присяги, которая поставила бы их перед необходимостью удалиться, если бы они ее не дали, и обязывала добросовестно исполнять свои обязанности. Депутаты при этом не преминули заявить, что не намерены насиловать ничьей совести, что с полным уважением отнесутся к отказу тех, кто не захочет дать требуемую присягу, считая, что новые законы угрожают религии, но что им нужно знать их, чтобы не вверять им новых епархий. В этом случае притязания их были справедливы и откровенно высказаны. К декрету присовокуплялось, что те, кто откажутся дать присягу, не получат ни мест, ни содержания; кроме того постановлялось, что все депутаты из духовенства, чтобы подать пример, должны дать новую присягу неделю спустя после утверждения декрета.

Правая сторона против этого восстала. Мори неистовствовал и делал всё возможное, чтобы его перебивали и дали повод жаловаться. Александр Ламет, занимавший президентское кресло, позволил Мори говорить и лишил его удовольствия быть изгнанным с кафедры. Мирабо превзошел себя, защищая собрание. «Вас называют гонителями религии! – воскликнул он. – Вас, которые принесли ей такую благородную, трогательную дань в лучшем из ваших декретов! Вас, посвящающих отправлению ее служб суммы из общественных денег, тогда как вы эти деньги по справедливости и мудрой осторожности так бережете! Вас, которые религию сделали причастной к разделению государства и водрузили знамение креста на границах всех департаментов! Вас, которые, наконец, знают, что вера так же необходима человеку, как свобода!..»

Собрание декретом 27 ноября постановило присягу. Король тотчас же сообщил об этом Риму. Архиепископ Экский, сначала восстававший против гражданской конституции, чувствуя необходимость примирения, вместе с королем и несколькими наиболее умеренными товарищами просил согласия папы. Туринские эмигранты и епископы, составлявшие оппозицию, написали в Рим в противном смысле, и папа, под разными предлогами, оттянул ответ. Собрание, раздраженное этими проволочками, настоятельно требовало королевского утверждения, а король, хотя в душе решился уступить, хитрил – по обыкновению всех актеров. Он хотел сделать вид, что поступает по принуждению, а не свободно. Только дождавшись народного бунта, он поспешил утвердить декрет.

Собрание немедленно приступило к его исполнению и заставило депутатов духовного звания присягнуть в самой зале заседаний. Тут вдруг множество мужчин и женщин, дотоле выказывавших весьма малую привязанность к религии, засуетились, чтобы вызвать отказ священников. Несколько епископов и несколько приходских священников присягнули, но большинство отказалось с притворной умеренностью, ссылаясь на свои убеждения. Собрание, не смутившись этим, назначило новых епископов и приходских священников, в чем ему усердно помогали местные административные власти. Отстраняемым священникам была предоставлена свобода отправлять богослужение в других местах, а не в церквях, где их заменили новые священнослужители, признанные государством. Протестующие сняли в Париже церковь театинцев. Собрание это позволило, Национальная гвардия их оберегала, насколько могла, от народной ярости, но всё же им не всегда удавалось спокойно свершать свое отдельное богослужение.

Многие бранили собрание за то, что оно подало повод к расколу и к существующим причинам раздора прибавило еще новую. Но, во-первых, каждому здравомыслящему человеку ясно, что собрание не переступало своих прав, занимаясь светской частью церковного устройства, что же касается соображений, основанных на осторожности, можно сказать, что оно не многое прибавляло к затруднительности своего положения. Действительно, двор, дворянство и духовенство слишком много потеряли, а народ слишком много приобрел, чтобы не стать непримиримыми врагами и чтобы революция не получила своего неизбежного исхода даже без нового раскола. Да и могло ли собрание, уничтожив все злоупотребления, терпеть старинные церковные порядки?

Закон об эмиграции – Смерть Мирабо – Бегство и возвращение короля – Пильницкая декларация – Мятеж на Марсовом поле

Последняя продолжительная борьба между национальной партией и привилегированным сословием – духовенством – окончательно усугубила общий раздор и разлад. Пока духовенство возмущало западные и южные провинции, туринские эмигранты сделали несколько попыток, которые оставались без результатов, вследствие их бессилия и безначалия. В Лионе затеяли заговор. Подосланные эмиссары возвестили о скором приезде королевской фамилии и о раздаче милостей в больших размерах; даже обещали городу, что он сделается столицей вместо Парижа, заслужившего неудовольствие двора. Король знал об этих происках и, не предвидя, может быть, даже не желая им успеха, так как он отнюдь не надеялся управлять победоносной аристократией, делал всё, что было в его силах, чтобы помешать этому успеху. Заговор был открыт в конце 1790 года, и главные участники его были преданы суду. Эта последняя неудача побудила эмиграцию перенестись из Турина в Кобленц и поселиться там на территории курфюрста Трирского, в ущерб его власти, которую эмиграция целиком присвоила себе.