В 1789 году французская нация чувствовала и сознавала все свои недуги, но даже не помышляла о возможности их исцеления. Вдруг, по непредвиденному требованию парламентов, созвались Генеральные штаты; образовалось Учредительное собрание и явилось перед лицом престола, гордого своим древним владычеством и расположенного разве только выслушать какие-нибудь жалобы. Но вот это собрание прониклось сознанием своих прав, сказало себе, что оно есть нация, и дерзко заявило это изумленному правительству. Угрожаемое аристократией, двором и целой армией, не предвидя еще народных восстаний, оно объявило себя неприкосновенным и запретило власти дотрагиваться до него; убежденное в своих правах, оно обратилось к врагам, в своих правах совсем не убежденным, и простым изъявлением своей воли получило перевес над владычеством многих веков и над тридцатитысячной армией. В этом вся Великая Французская революция, или, пожалуй, первое ее действие, вполне справедливое, геройское, ибо никогда ни одна нация не действовала с большим правом и не подвергалась большим опасностям.
Победив власть, надо было воссоздать ее на справедливых и благоприличных основаниях. Но при виде общественной лестницы, на вершине которой всего в изобилии – и власти, и почестей, и богатства, тогда как на нижних ее ступенях во всем недостаток, даже в насущном хлебе, в мыслях собрания происходит страшная реакция: оно решает всё уравнять. Оно предполагает, что масса граждан, приведенная к совершенному равенству, будет изъявлять свою волю, на короля же будет возложено исключительно исполнение этой воли.
Ошибка тут не в низведении королевского сана до степени простой общественной должности, потому что королю всё же оставалось достаточно власти, чтобы охранять и поддерживать закон, и более, нежели имеют должностные лица в республиках; ошибка заключалась в предположении, будто король, с воспоминанием о том, чем он был прежде, может смириться с такой новизной, и что народ, едва пробудившийся и захвативший часть общественной силы, не захочет прибрать себе всю эту силу. История показывает, что нужно или дробить власть до бесконечности, или, если уже поставить одного главу, то наделить его достаточной властью, чтобы ему не приходила охота прихватывать лишнюю. Но уж никак не в ту минуту, когда нация вспомнила свои права, она может согласиться принять второстепенную роль и добровольно отдать верховную власть одному лицу, чтобы ему не пришла охота присвоить ее себе незаконно. Учредительное собрание само не более нации было способно на подобное отречение. Поэтому оно свело королевский сан на уровень наследственной должности, в надежде, что король удовольствуется этой должностью, всё же еще сопряженной с блестящими почестями, богатством и властью, и что народ предоставит ее ему беспрекословно.
Но могли ли депутаты, имея сомнения, резко разрешить вопрос? Могли ли отстранить короля или дать ему всю ту власть, которой Англия наделяет своих государей?
Во-первых, они не могли низложить Людовика XVI, ибо если позволительно внести справедливость в существующий образ правления, то вовсе непозволительно изменять самый образ правления, когда справедливость в нем соблюдена, и ни с того ни с сего превращать монархию в республику. К тому же установившееся обладание должно быть уважаемо, и если бы собрание низложило династию, то что бы наговорили его враги, и без того уже обвинявшие его в нарушении собственности, потому что оно коснулось феодальных прав.
С другой стороны, собрание не могло предоставить королю безусловного вето, права назначать судей и другие подобные прерогативы, потому что этому противилось общественное мнение, а так как в этом мнении заключалась единственная сила собрания, то оно вынуждено было подчиняться ему.
Что касается учреждения одной палаты, а не двух, в этом случае ошибка собрания была, быть может, существеннее, но так же неизбежна. Если было опасно оставлять даже воспоминание о власти королю, прежде обладавшему ею нераздельно, тогда как народ порывался отнять у него власть до последнего остатка, то еще ошибочнее, в принципе, было не признавать общественного неравенства и иерархии, когда даже республики признают их и у всех непременно есть сенат, избираемый или наследственный. Но от людей можно требовать только того, что они могут сделать в данную эпоху. Каким образом в самый разгар восстания против несправедливости сословных различий признать необходимость этих различий? Каким образом заново учредить аристократию в самое время войны против аристократии? Заново учредить королевскую власть было бы легче, потому что поставленная вдали от народа, она менее непосредственно касалась его, притом исполняла обязанности, казавшиеся более необходимыми.
Но, повторяю, если бы даже собрание не поддалось этим заблуждениям, они существовали в самой нации, и последующие события докажут: даже если бы королю и аристократии были оставлены все отнимаемые у них права и власть, революция все-таки развернулась бы до последних своих крайностей.
Чтобы убедиться в этом, нужно отличать революции, вспыхивающие у народов, долго проявлявших покорность, от тех, которые бывают у народов свободных, то есть привыкших к известной доле политической деятельности. В Риме, в Афинах и в других республиках нации и их вожди оспаривали друг у друга большую или меньшую долю власти. У новейших народов дело обстоит совсем иначе. Они долго спят, и пробуждение начинается сверху и последовательно захватывает всё общество, до нижайших классов. Просвещенные классы, как только добились того, чего им было надо, хотят остановиться, но уже не могут, и другие, кто напирает сзади, их подталкивают. В этой борьбе сословий, переваливающих друг через друга, простого буржуа работник уже называет «аристократом» и преследует как аристократа.
Учредительное собрание представляет нам именно это поколение, просвещающееся и первым возвышающее голос против всемогущей еще власти; достаточно благоразумное, чтобы понимать, чего могут требовать те, кто не имел ничего, оно хочет оставить первым часть того, чем они обладали, а последним – прежде всего доставить просвещение и права, которые приобретаются просвещением. Но в одних засело сожаление об утраченном, в других – честолюбие; те хотят всё вернуть, а эти – всё отнять, и начинается борьба на истребление. Члены Учредительного собрания, люди честные и благонамеренные, стряхнув с себя рабство, старались ввести справедливые порядки, бесстрашно брались за эту громадную задачу, даже преуспели в ней, но обессиливали при попытке уговорить одних что-нибудь уступить, а других – добиваться не всего сразу.
При новом справедливом распределении прав Учредительное собрание щадило прежних обладателей власти. Людовик XVI, имея титул короля, тридцать миллионов личного дохода, начальство над армиями и право приостанавливать исполнение национальной воли, еще пользовался немалыми прерогативами. Одно воспоминание о неограниченной власти может служить ему извинением в том, что он не примирился с этим еще блестящим остатком власти.
Духовенство, лишенное непомерных имуществ, некогда получаемых с условием помогать бедным (которым оно не помогало), поддерживать благолепие церкви и службы (заботу о которых оно предоставляло чуть ли не нищим приходским пастырям), – духовенство уже не составляло политического сословия, но ему были оставлены почетные церковные должности, его догматы уважали, его безобразные богатства обратились в достаточный, можно даже сказать, обильный доход, так как он еще давал возможность к довольно значительной епископской роскоши.
Дворянство тоже не было уже особым сословием; оно не пользовалось правом исключительной охоты и другими подобными; оно не было уволено от податей, – но можно ли было жалеть и тосковать об этом? Ему были оставлены громадные владения. Члены его могли быть избираемы народом и быть его представителями в государстве, с единственным условием не выказывать к последнему пренебрежения и презрения. Талантам дворян были открыты юридическое и военное поприща; почему же они не воодушевились благородным чувством соревнования? Как не поняли, что сожаление о прежних милостях равнялось признанию в неспособности?
