К этому присовокуплялось еще одно решительное соображение. В звонкой монете чувствовался недостаток. Причина приписывалась эмиграции, увозившей много серебра и золота, уплатам, которые приходилось делать за границу, наконец, недоброжелательству. Настоящая же причина заключалась в недоверии, порождаемом беспрестанными смутами. Звонкая монета появляется вследствие циркуляции, при общем доверии, обмен идет чрезвычайно деятельно, деньги быстро переходят из рук в руки, фигурируют везде, и публика воображает, что звонкой монеты больше, потому что она живее уходит и приходит. Когда же вследствие политических смут распространяется страх, капиталы прячутся, звонкая монета двигается лениво, часто тоже прячется, и напрасно тогда думают, что ее нет.
Желание заменить чем-нибудь металлические деньги, дать кредиторам в руки что-нибудь получше мертвого документа, а кроме того, необходимость удовлетворить множество вопиющих нужд – всё это заставило дать этим билетам, или ассигнациям, принудительный курс наравне с монетой. Кредитор, таким образом, получал свои деньги сполна, имея возможность заставлять других принимать их и этим исполнять все свои обязательства. Если он не хотел покупать земель, то те, кто получал от него билеты, должны были в итоге сами купить на них земли. Ассигнации, возвращавшиеся этим путем, назначались к сожжению, так что в скором времени церковные земли должны были разойтись по рукам, а бумага – исчезнуть. Ассигнации приносили проценты и приобретали лишнюю ценность, оставаясь у тех, у кого были в руках.
Духовенство, видя в этой мере средство к практическому выполнению декрета о продаже его имуществ, всеми силами восстало против нее. Союзники его, дворяне и все враждебно относившиеся ко всему, что облегчало ход революции, тоже восстали и начали кричать, что хотят ввести бумажные деньги. Естественным образом было произнесено имя Джона Ло, а затем возникло воспоминание о его банкротстве. Однако это сравнение было неверным, потому что залогом бумаг Ло служил только будущий успех «Компании Индий»[45], тогда как ассигнации покоились на совсем иной почве – на земельном капитале, действительно существовавшем и доступном. Ло устраивал в пользу двора значительные подлоги и многократно превысил предполагаемую цифру капитала; собрание, напротив, при новых, установленных им формах, никак не могло допустить, чтобы подобные нечестные операции имели место. Наконец, вся сумма ассигнаций представляла лишь малую часть назначаемого для их обеспечения капитала. Но правда и то, что бумага, как бы она ни была верна, – все-таки не так верна, как деньги, не составляет, как сказал Байи, «физической реальности». Следовательно, в качестве финансовой меры выпуск ассигнаций вполне подлежал критике, но как политическая мера был необходим, потому что удовлетворял самую вопиющую нужду и разделял земли без помощи аграрного закона. Собрание не колебалось и, вопреки усилиям Мори и его партии, выпустило на четыреста миллионов обязательных ассигнаций с процентами.
Неккер давно уже утратил доверие короля, прежнее уважение своих товарищей и восторженную любовь нации. Он весь ушел в свои исчисления и лишь иногда спорил с собранием. Так как он никогда не высказывался по поводу чрезвычайных расходов, то собрание потребовало «красной книги»: так назывался знаменитый реестр, в который вносились все секретные расходы. Людовик XVI с трудом на это согласился и велел заклеить листки, на которых были записаны секретные расходы его предшественника, Людовика XV. Собрание уважило его деликатность и просматривало расходы одного текущего царствования. В этом списке не оказалось ничего, лично касавшегося короля; вся расточительность была в пользу придворных. На имя Ламетов, между прочим, было записано шестьдесят тысяч франков, посвященных королевой их воспитанию. Братья возвратили эту сумму в казначейство. Пенсии были сокращены сообразно оказанным услугам и прежнему положению лиц, получавших их. Депутаты во всем выказали величайшую умеренность; они просили короля, чтобы он сам назначил сумму, которой желал ежегодно располагать, и без прений утвердили потребованные им двадцать пять миллионов.
Это собрание, сильное своим числом, просвещенностью, могуществом, своими твердыми решениями, задумало громадный проект: возродить государство во всех его частях. Недавно депутаты учредили новые судебные порядки. Они распределили суды так же, как администрацию, по округам и департаментам. Избирать судей предоставлялось народу. Эта последняя мера встретила сильное сопротивление. Политическая метафизика и тут была пущена в ход, чтобы доказать, что судебная власть проистекает из власти исполнительной, а потому избирать судей надлежит королю. У той и другой стороны нашлось немало доводов, но единственный, который смог подействовать на собрание, намеревавшееся создать монархию, состоял в том, что королевская власть, лишенная всех своих атрибутов, становилась простой должностью, а государство – республикой. Но сказать, что такое именно монархия, было бы слишком смело, она требует уступок, на которые французский народ не мог согласиться в первую минуту своего пробуждения. Собрание искренне хотело, чтобы был король, депутаты относились к нему с полным уважением и доказывали это каждую минуту, но, само того не зная, они любили личность короля и в то же время разрушали значение титула.
После введения единства в систему судов и администрацию оставалось еще урегулировать церковную часть и организовать ее наравне с другими. Так, например, учредив в каждом департаменте апелляционный суд и высшую административную инстанцию, естественно было учредить там же и епископскую кафедру. Действительно, как было допустить, чтобы в некоторых епархиях насчитывалось полторы тысячи квадратных миль, а в других – двадцать? Чтобы одни приходы имели десять лье в окружности, тогда как в других едва насчитывалось пятнадцать жилых строений? Чтобы многие приходские священники получали едва семьсот ливров ежегодного содержания, тогда как другие, рядом, получали десять и пятнадцать тысяч ливров дохода? Собрание, отменяя злоупотребления и вводя реформы, нисколько не посягало ни на церковное учение, ни на папскую власть, так как право обозначать пределы епархии или прихода всегда принадлежало светской власти. Оно только хотело ввести новое разделение и восстановить древний способ назначения епископов и приходских священников – народное избрание, и в этом также касалось только прав светской власти, так как епископы всегда избирались королем и только утверждались папой. Этот проект, названный проектом гражданского устройства духовенства и больше всего послуживший к злопыхательству в адрес собрания, однако, был плодом трудов благочестивейших из депутатов: Камю и других янсенистов, которые, желая укрепить религию, старались согласовать ее с новыми законами. Не подлежит сомнению, что если уж восстанавливать справедливость во всем, то странно было бы изгнать ее из одного церковного ведомства. Не будь Камю и нескольких других, члены собрания, последователи философов, отнеслись бы к христианству так же, как и к другим вероисповеданиям, разрешенным в государстве, то есть вовсе бы им не занялись. Они сделали уступку убеждениям, против которых при наших новейших нравах не принято восставать, даже не разделяя их, и только поэтому поддержали благочестивый проект Камю.
Духовенство восстало против проекта, утверждая, будто он посягает на духовную власть папы, и апеллировало к Риму. Несмотря на это, основные статьи проекта были приняты (на заседании 12 июля) и тотчас же представлены королю, который просил времени, чтобы снестись на счет их с Римом. По своему просвещенному благочестию Людовик признавал разумность этого плана и писал папе с искренним желанием получить его согласие и этим заставить замолчать духовенство. Мы скоро увидим, какие интриги помешали исполнению его желания.
Наступал июль – годовщина взятия Бастилии, год с тех пор, как нация овладела властью, изъявляла свою волю через собрание и исполняла ее сама или наблюдала за ее исполнением. Четырнадцатое июля считалось началом новой эры, и было решено торжественно отметить годовщину этого дня. Провинции, города уже подали пример объединения с целью сопротивления общим врагам революции. Муниципалитет Парижа предложил отметить 14 июля объединение всей Франции: чтобы это событие было отпраздновано в столице депутациями от всех национальных гвардий и всех корпусов армии. Проект этот был принят с восторгом, и приготовления начались в огромных масштабах: все желали, чтобы празднество оказалось достойно своей цели.
