Тут раздается несколько рукоплесканий, но они быстро стихают. Марат продолжает:
– Среди вечных махинаций вероломного короля, зловредного двора и лжепатриотов, в обоих собраниях, продававших общественную свободу, станете ли упрекать меня в том, что я придумал единственное средство к спасению и призвал мщение на преступные головы? Нет, ибо народ отрекся бы от вас. Он почувствовал, что ему остается одно это средство избавиться от изменников: только сделавшись самому диктатором.
Я более чем кто-либо содрогался при мысли об этих страшных движениях, и, именно для того, чтобы они не оставались вечно бесплодными, я бы желал, чтобы ими управляла справедливая и твердая рука. Если бы при взятии Бастилии осознали необходимость этой меры, пятьсот злодейских голов пали бы по моему слову и мир был бы упрочен тогда же. Но вследствие того, что не была выражена эта столь же мудрая, сколько и необходимая энергия, сто тысяч патриотов перебито и еще стольким же грозит тот же конец. Я не хотел сделать из этого диктатора, трибуна, триумвира (имя тут ни при чем) такого тирана, какого может выдумать лишь глупость. Я хотел создать жертву, обреченную отечеству, доле которого не позавидовал бы ни один честолюбец. Доказательством служит то, что я предлагал облечь такого диктатора властью лишь на несколько дней, чтобы эта власть была ограничена правом казнить изменников, и на это время ему приковали к ноге ядро – тогда он постоянно был бы под рукой народа. Мои идеи, какими бы возмутительными они вам ни казались, стремились единственно к общественному благополучию. Если вы не доросли до того, чтобы понимать меня, тем хуже для вас!
Глубокое молчание, царившее в собрании до сих пор, нарушается несколькими взрывами хохота, которыми оратор не смущается. Он невозмутимо продолжает:
– Таково было мое мнение, написанное, подписанное, публично отстаиваемое. Надо было оспаривать его, просветить меня, а не доносить на меня деспотизму. Меня обвиняют в честолюбии! Смотрите сами и судите меня. Если бы я только согласился молчать за деньги, я бы сидел по горло в золоте, а я беден! Постоянно преследуемый, я скитался из подвала в подвал и проповедовал истину на плахе! Вы же – откройте глаза. Вместо того чтобы убивать время на скандальные препирательства, усовершенствуйте Декларацию прав, установите конституцию и создайте основы того справедливого и свободного образа правления, который составляет истинную цель ваших трудов.
Этот странный человек овладевает общим вниманием, и собрание, поставленное в тупик такой страшной и такой обдуманной системой, дослушивает его молча.
Это молчание придает нескольким сторонникам Марата смелость аплодировать, но подражателей не находится, и Марат возвращается на свое место, не получив ни рукоплесканий, ни проявлений неудовольствия.
Верньо, самый чистый, самый мудрый из жирондистов, считает своим долгом возразить, чтобы пробудить оцепеневшее негодование депутатов. Он сожалеет, что ему выпало несчастье ответить человеку, обремененному декретами. Шабо и Тальен протестуют и спрашивают, о тех ли декретах речь, которые изданы против него судом Шатле за то, что он разоблачил Лафайета? Верньо повторяет, что ему прискорбно отвечать человеку, не очистившемуся от многочисленных тяготевших над ним обвинительных декретов, человеку, с которого так и струятся клевета, желчь и кровь!
Ропот возобновляется, но Верньо твердо продолжает и, отличив от прочих парижских депутатов Давида, Дюсо и нескольких других, берет в руки пресловутый циркуляр коммун и прочитывает его весь. Но поскольку циркуляр этот уже известен, он не производит такого эффекта, как другой документ, который в свою очередь читает депутат Буало. Это листок, напечатанный у Марата тем же утром, где он говорит: «Одна мысль меня подавляет – это то, что все мои усилия для спасения народа не приведут ни к чему без нового восстания. Ввиду закалки большинства депутатов в Конвенте я отчаиваюсь в общественном благе. Если во время первых восьми заседаний не будут положены основы конституции, не ждите от этого собрания больше ничего. Вас ждут пятьдесят лет анархии, и вас выведет из нее лишь диктатор, истинный патриот и государственный человек… О, народ-болтун! Если бы ты умел действовать!..»
Чтение этого документа несколько раз прерывается возгласами негодования. Как только чтение заканчивается, толпа накидывается на Марата. Одни грозят ему и кричат: «В Аббатство его! На гильотину!» Другие засыпают презрительными словами. Он отвечает на эту бурю всё той же улыбкой. Буало требует обвинительного декрета, и большинство собрания хочет немедленно приступить к голосованию. Марат хладнокровно настаивает, чтобы его снова выслушали. Его хотят слышать не иначе как у решетки, обвиненным. Насилу добивается он слова. Что касается декретов, которыми его не устыдились попрекнуть, он ими хвалится, потому что они – награда за его мужество. Притом народ, посылая его в Национальный конвент, очистил его от обвинительных декретов и решил спор между его обвинителями и им. От прочитанной же сейчас статьи он отрекаться не станет, потому что ложь, говорит он, никогда не коснулась его уст, а сердце его чуждо страха. «Требовать от меня отречения, – присовокупляет Марат, – всё равно что требовать, чтобы я не видел того, что вижу, не чувствовал того, что чувствую. Никакая сила под луною не в состоянии так перевернуть понятия: я могу отвечать за чистоту моего сердца, но не могу изменить моих понятий; они таковы, каковыми внушает мне их самая суть дела».
Затем Марат объясняет собранию, что эта статья, напечатанная десять дней назад, перепечатана против его воли его издателем, но в первом же номере «Journal de la Republique Frangaise» он поместил новое изложение своих принципов, которыми собрание, без сомнения, останется довольно, если выслушает.
Собрание соглашается на чтение новой статьи и, задобренное умеренными выражениями, употребленными Маратом в этой статье, озаглавленной «Новый путь», обходится с ним мягче, решаясь даже в некоторых местах выразить одобрение. Но он опять всходит на кафедру, со своим обычным нахальством заявляя, что если бы в этот же день не вышел оправдывающий его номер газеты, его отправили бы в тюрьму. «Однако, – продолжает он, показывая пистолет, который всегда носит в кармане, – и у меня есть чем защитить свою свободу, и если бы вы издали против меня обвинительный декрет, я всадил бы себе пулю в лоб здесь же, на этой самой кафедре. Вот плод моих трудов, опасностей, страданий! Останусь же между вами, назло вашей ярости!» В депутатах вновь пробуждается негодование, они кричат, что это сумасшедший, злодей, и шум долго не унимается.
Прения продолжались несколько часов, но к чему они пришли?.. Не узнав ничего нового о мнимом проекте диктатуры, узнали многое о характере партий и их взаимных претензиях. Дантон явился добродушным и исполненным доброжелательства к своим товарищам, но с условием, чтобы не затрагивали его действий; Робеспьер – полным желчи и надменности; Марат – поразительным феноменом цинизма и смелости, отвергаемым даже собственной партией, но старающимся приучить умы к своим зверским принципам. Оказалось, что все трое преуспевают в революции посредством разных способностей и пороков, между собою не ладят, друг от друга отрекаются и очевидно имеют только ту любовь к влиянию, которая свойственна всем людям и еще не означает собой тиранию.
Собрание согласилось с жирондистами, проклинавшими сентябрьские ужасы, им принесли дань уважения, подобавшую их талантам и безусловной честности, но обвинения их нашли преувеличенными и неосторожными, а в негодовании их нельзя было не подметить примеси личного чувства. С этой минуты Конвент распался на правую и левую стороны, как на первых порах в Учредительном собрании. С правой стороны поместились все жирондисты и те, кто, не будучи лично связаны с их участью, разделяли их благородное негодование. В центре в значительном числе собрались депутаты честные, но смирные, которые, не будучи склонны ни по характеру, ни по таланту принять участие в борьбе партий чем-либо большим, кроме голоса, искали одной безвестности. Весьма значительное число их, чрезвычайное уважение к собранию, усердие, с которым якобинская и муниципальная партии старались оправдать себя перед ними, – всё их успокаивало. Они уверяли себя, что авторитета Конвента со временем станет достаточно, чтобы унять агитаторов; они не прочь были отложить энергию до поры до времени и были рады, что могли сказать жирондистам о том, что их обвинения рискованны. Они пока еще являлись лишь рассудительными и беспристрастными, иногда выказывали некоторую ревность к чересчур частому и блестящему красноречию правой стороны, но подходило время, когда под гнетом тирании они должны были сделаться малодушными и раболепными. Их назвали Равниной* в противоположность
