Раздоры господствовали в Париже – между республиканцами, которым угрожало прусское оружие, и роялистами, которым угрожали республиканцы. Комитет общей защиты, учрежденный в собрании для обдумывания средств сопротивления врагам, собрался 30 августа и пригласил к себе исполнительный совет на совещание. Собрание было многочисленным, потому что кроме членов комитета явилось множество депутатов, которым хотелось присутствовать на этом заседании. Прозвучало несколько советов. Министр Серван не испытывал никакого доверия к армиям, и не допускал, что с оставленными Лафайетом 23 тысячами Дюмурье может остановить пруссаков. Он не видел между ними и Парижем ни одной позиции, достаточно крепкой, чтобы задержать их. Все были того же мнения на этот счет; предлагали поставить всё население Парижа под стены города, чтобы биться до конца. Речь шла и о том, чтобы в крайнем случае уйти в Сомюр: тогда между врагами и хранителями национальной верховной власти возникнут новые препятствия, новые пространства. Верньо и Гюаде отсоветовали уходить из Парижа. После них заговорил Дантон.
«Вам предлагают покинуть Париж, – сказал он. – Вам небезызвестно, что, по мнению врагов, Париж есть представитель Франции, и уступить им этот пункт – значит выдать им Революцию. Отступить – значит погубить себя. Мы должны всеми средствами продержаться здесь и спасти себя смелостью.
Из предлагаемых планов ни один не показался мне решительным. Не нужно скрывать от себя положение, в которое поставило нас 10 августа. Этот день разделил нас на республиканцев и роялистов – первые немногочисленны, вторых много. В этом состоянии слабости мы, республиканцы, поставлены между двух огней – неприятельским снаружи и роялистским у себя дома. Существует роялистская директория, тайно заседающая в Париже и поддерживающая сношения с прусской армией. Сказать вам, где она собирается и из кого состоит, министры не имеют возможности. Но чтобы ее расстроить и помешать ее пагубным сношениям с иноземцами, нужно… нужно использовать в отношении роялистов террор». При этих словах, сопровождаемых выразительным жестом, ужас появился на всех лицах. «Нужен, говорю я вам, террор, – повторил Дантон. – Важнее всего удержаться в Париже, а истощая свои силы в неверных сражениях, вы этого не достигнете».
Тяжкое чувство охватило совет. К речи не было прибавлено ни одного слова, и каждый удалился, не постигая в точности и не смея даже доискиваться, что готовит министр. Он же немедленно отправился в наблюдательный комитет коммуны, располагавший личностями всех граждан; там царил Марат. Его слепыми, невежественными товарищами были Панне и Сержан, уже упомянутые по поводу 20 июня и 10 августа, и еще четверо: Журдейль, Дюплен, Лефор и Ланфан. Там в ночь на 31-е было задумано зверское убийство несчастных, содержавшихся в парижских тюрьмах. Плачевный и страшный пример того, к чему могут увлечь политические страсти!
Дантон, никогда не испытывавший ненависти к своим личным врагам и часто поддающийся чувству жалости, со своей обычной смелостью взялся осуществить кровавые мечты Марата, и они вдвоем составили такой заговор, который нельзя назвать беспримерным в истории, но который в конце XVIII века не мог быть объяснен невежеством и лютостью нравов. Мы уже упоминали некоего Майяра, который тремя годами раньше в памятные дни 5 и 6 октября пошел в Версаль во главе взбунтовавшихся женщин. Этот человек, бывший судебный пристав, неглупый, но кровожадный, составил шайку из людей грубых и готовых на всё. Он был известен как главарь этой шайки и, если только верить недавно сделанному открытию, ему дали знать, чтобы он был готов действовать по первому знаку, занял верные позиции, заготовил орудия убийства, принял меры, чтобы не слышны были крики жертв, запасся уксусом, метлами из остролиста, негашеной известью, крытыми повозками и прочим.
С этих пор уже глухо пронеслась молва о предстоявшей страшной экспедиции. Родственники арестантов находились в смертельной тревоге, и заговор, подобно тому, как это происходило перед 10 августа и 20 июня, прорывался зловещими признаками. Со всех сторон твердили, что нужно грозным примером устрашить заговорщиков, которые из глубины темниц поддерживают сношения с иноземцами. Все жаловались на медлительность суда и требовали быстрого правосудия. Бывший министр Монморен был оправдан судом 17 августа, и тотчас же поднялся крик, что измена закралась всюду, что виновным обеспечена безнаказанность. В течение дня уверяли, будто один приговоренный к смерти сделал важное признание. Признание заключалось в том, что будто бы следующей ночью пленники должны бежать из тюрем, вооружиться, разойтись по городу, совершить ужасную месть, потом похитить короля и предать Париж пруссакам. А между тем эти самые пленные трепетали за свою жизнь, их родные изнывали от страха за них, а королевская семья в башне Тампля не ждала ничего, кроме смерти.
В Клубе якобинцев, в секциях, в совете коммуны, в большинстве собрания имелось множество людей, в самом деле веривших в эти воображаемые заговоры и находивших поголовное истребление арестантов делом законным. А ведь не создала же природа такую толпу извергов за один день! Только дух партий способен вдруг затмить разум стольких людей. Печальный урок! Люди верят в опасность, твердят, что от нее нужно обороняться; они повторяют это до опьянения, и, пока большинство только легкомысленно толкует о том, что нужно бить, находятся люди, которые на самом деле бьют с кровожадным усердием.
В субботу 1 сентября истек срок, положенный для закрытия городских ворот и проведения обысков; свобода сообщения восстановилась. Но тут вдруг разносится известие о взятии Вердена. Верден осажден совсем недавно, но народ воображает, что он уже взят, что крепость сдана изменой, как Лонгви. Дантон тотчас заставляет коммуну постановить декретом, что завтра, 2 сентября, барабан будет бить тревогу, колокола ударят в набат, пушки будут стрелять и все свободные от службы граждане с оружием соберутся на Марсовом поле, останутся на нем лагерем весь день, а на следующий день отправятся в Верден. По этим страшным приготовлениям очевидно, что речь идет не об одном только ополчении. Сбегаются родные арестантов и совершают невероятные усилия, чтобы добиться освобождения: Манюэль, прокурор-синдик, освободил, говорят, по мольбе одной самоотверженной женщины двух пленниц из семьи Латремуль. Другая женщина, госпожа Фосс-Ландри, непременно хочет следовать в тюрьму за своим дядей, аббатом Растиньяком. «Это с вашей стороны неосторожно, – говорит ей Сержан, – тюрьмы небезопасны».
Следующий за этим день 2 сентября приходится на воскресенье, и народное буйство усиливается от праздности. Везде составляются сборища, идут толки о том, что неприятель через три дня может быть в Париже. Коммуна извещает собрание о мерах, принятых ею к ополчению граждан. Верньо в порыве патриотического восторга поздравляет парижан с их мужеством, хвалит за то, что они обратили свое рвение на дело, что полезнее всяких петиций, – на дело военное. «План неприятеля, – присовокупляет он, – как видно, состоит в том, чтобы идти прямо на столицу, оставляя укрепленные места за собою. Что ж! Этот план будет нашим спасением и его погибелью. Наши армии, слишком слабые, чтобы противиться ему, будут достаточно сильны, чтобы не давать ему покоя с тыла, и когда он придет сюда, преследуемый нашими батальонами, то найдет парижскую армию, построенную в боевом порядке под стенами столицы, и, окруженный со всех сторон, будет поглощен землею, которую он осмелился осквернить.
Посреди этих лестных надежд есть одна опасность, которой не следует от себя скрывать, – опасность паники. Наши враги на нее рассчитывают, расточают золото, чтобы сеять ее, а есть, вы знаете, люди из такой грязной тины, что не выносят даже мысли о малейшей опасности. Я бы желал, чтобы можно было по каким-нибудь приметам узнать это отродье, не имеющее души, но имеющее человеческое лицо, и собрать всех их в одном городе – хоть в Лонгви, – который назывался бы городом подлых трусов; там, по крайней мере, сделавшись предметом позора, они более не сеяли бы страха между своими соотечественниками, не были бы более причиной того, что карликов принимают за великанов, а пыль, поднимаемую эскадроном улан, – за целые полки!
