Вне Парижа никто не подозревал об этих раздорах; французскому обществу ничего не было видно, кроме сопротивления собрания чрезмерной пылкости народа и оправдания Лафайета, которое произнесли вопреки коммуне и якобинцам. Но всё это приписывалось роялистскому и фельянскому большинству; жирондистам продолжали удивляться, равно уважая Бриссо и Робеспьера, а в особенности боготворя Петиона, столько вынесшего от двора в качестве мэра. И никто не осведомлялся, находил ли его Шабо слишком умеренным, оскорблял ли он гордость Робеспьера, относился ли к нему Дантон как к честному, но бесполезному человеку, а Марат – как к заговорщику, подлежащему очищению. Следовательно, Петион всё еще был окружен почтением толпы, но, подобно Байи после 14 июля, он в скором времени должен был сделаться ненавистной помехой, так как не мог одобрять излишеств, которым уже не был в состоянии препятствовать.
Главная коалиция новых революционеров образовалась у якобинцев и в коммуне. Все планы предлагались и обсуждались у якобинцев; потом те же люди отправлялись в ратушу исполнять, в силу своей муниципальной власти, то, что они в своем клубе могли только планировать. Генеральный совет коммуны сам по себе составлял уже род собрания, столь же многочисленного, как и Законодательное, со своими трибунами, бюро, своими, гораздо более шумными, рукоплесканиями и силой, уже гораздо более значительной. Мэр всё еще был президентом этого собрания, прокурор-синдик – его официальным оратором, на которого возлагались все нужные обвинения. Петион уже более не являлся туда.
Прокурор Манюэль, далее уносимый революционной волной, говорил там каждый день. Но владыкой этого собрания был Робеспьер. Он держался в стороне три первых дня после 10 августа и явился, когда уже восстание вполне свершилось. Когда Робеспьер подошел к бюро, чтобы дать проверить свои полномочия, он имел такой вид, будто вступал во владение, а не подчинялся проверке. Гордость его не только не отталкивала, а напротив, удвоила почтение к нему. Его репутация как человека талантливого, неподкупного, постоянного, делала его особой важной и достопочтенной, которую все эти буржуа с гордостью приветствовали в своей среде. Впредь до Конвента, членом которого он надеялся быть, Робеспьер пользовался тут властью более осязаемой, нежели та, которую он имел в Клубе якобинцев над мнениями своих слушателей.
Первой заботой коммуны было прибрать к рукам полицию, ибо во время междоусобицы власть преследовать и арестовывать своих врагов есть самая важная и завидная из властей. Мировые судьи, отчасти обладавшие этой властью, разгневали общественное мнение преследованиями народных агитаторов и вследствие этого, добровольно или нет, находились во вражде с патриотами. Они особенно хорошо помнили того судью, который в деле о Бертране де Мольвиле и журналисте Карра осмелился потребовать к себе двух депутатов. Итак, мировых судей сменили, и все атрибуты, касавшиеся их власти, были переданы муниципальным властям. Собрание в этом случае согласилось с коммуною и постановило, что полиция так называемой общей безопасности будет вверена департаментам, округам и муниципалитетам. Обязанности ее состояли в обнаружении угроз внутренней и внешней безопасности государства; составлении переписи граждан, подозрительных своим мнением или поведением; временном их аресте, рассеянии и даже обезоруживании при необходимости. Эту обязанность должны были исполнять сами муниципальные советы, так что фактически всем граждан поручалось подсматривать за неприятельской партией, на нее доносить и преследовать ее. Понятно, как должна была быть деятельна, но и строга такая демократически устроенная полиция!
Весь совет принимал донос, а наблюдательный комитет коммуны рассматривал его и распоряжался арестом. Муниципалитеты всех городов, имевших население выше двадцати тысяч человек, могли прибавлять особые регламенты к этому закону общей безопасности. Конечно, Законодательное собрание не имело в виду подготовлять таким образом кровавые казни, начавшиеся впоследствии; окруженное врагами внутри и снаружи, оно просто приглашало всех граждан наблюдать за ними, точно так, как призвало всех участвовать в управлении и сражениях.
Парижская коммуна поспешила воспользоваться этой новой властью и устроила множество арестов. Победители, раздраженные вчерашними опасностями и еще больше – опасностями завтрашними, хватали своих врагов, теперь приниженных, но могущих скоро оправиться при помощи иноземцев. Наблюдательный комитет Парижской коммуны был составлен из рассвирепевших людей. Главою их стал Марат, а из всех людей на свете он был самый опасный на подобной должности.
Кроме этого главного комитета, Парижская коммуна учредила еще по особому комитету в каждой секции. Она постановила выдавать паспорта лишь по обсуждении дела секционными собраниями и еще приказала, чтобы путешественников сопровождали – либо в муниципалитет, либо к парижским воротам – два свидетеля – для подтверждения тождественности лица, взявшего паспорт, с лицом, уезжающим по нему; одним словом, принимались все меры, чтобы сделать невозможным бегство подозрительных лиц под вымышленными именами. Коммуна приказала также составить список врагов революции и пригласила граждан прокламацией доносить на виновных 10 августа. Она велела арестовать писателей, поддерживавших роялистское дело, и отдала их станки писателям-патриотам. Марат потребовал и получил с триумфом четыре станка, отнятых у него, как он говорил, по приказанию изменника Лафайета. Комиссары обошли тюрьмы и выпустили всех заключенных, содержавшихся за речи против двора. Всегда готовая во всё вмешаться коммуна, по примеру собрания, послала от себя депутатов просветить и наставить армию Лафайета.
На коммуну сверх всего была возложена еще одна важная обязанность – сторожить королевское семейство. Собрание сначала приказало перевести его в Люксембургский дворец, но вследствие замечания, что дворец этот трудно будет караулить, перерешило в пользу здания министерства юстиции. Однако коммуна, уже заведовавшая столичной полицией и считавшая себя специально приставленной к королю, предложила Тампль, объявляя, что может отвечать за вверенных ей пленных лишь в башне этого древнего аббатства. Собрание согласилось и поручило августейших пленников мэру и главнокомандующему Сантерру под их личную ответственность. Король и его семейство были переведены в Тампль вечером 13 августа. Двенадцать комиссаров Генерального совета должны были день и ночь дежурить там. Наружными работами Тампль был обращен в род крепости. Многочисленные отряды Национальной гвардии поочередно составляли ее гарнизон, и войти туда можно было только с дозволения муниципалитета. Кроме того, собрание постановило взять из казначейства пятьсот тысяч франков на содержание королевской семьи до тех пор, пока сойдется Конвент.
Обязанности коммуны были, как мы видим, весьма обширны. Поставленная в центре государства, там, где власть велика, склонная по своей энергии сама исполнять всё то, что, по ее мнению, слишком мягко делалось другими властями, она, естественно, всё время захватывала чужие права. Собрание, сознавая необходимость удерживать коммуну в известных границах, постановило избрать новый департаментский совет на место того, который был распущен в день восстания. Коммуна, в виду угрожавшего ей стеснения от поставленной над ней власти, которая, вероятно, свяжет ей руки, как прежний департамент, рассердилась на этот декрет и приказала секциям приостановить начатые уже выборы. Прокурор-синдик Манюэль был тотчас же отправлен от ратуши к собранию с протестом от муниципалитета. «Делегаты граждан парижских, – сказал он, – имеют надобность в неограниченных полномочиях; власть, поставленная между ними и вами, только бросит семена раздора.
Народу придется, чтобы избавиться от этой власти, посягающей на его верховенство, снова вооружиться мщением».
Вот какие угрожающие речи уже приходилось выслушивать собранию. Депутаты подчинились и, сочтя невозможным или неосторожным сопротивляться в эту минуту энергии коммуны, решили, что новый совет не будет иметь никакой власти над муниципалитетом и будет простой финансовой комиссией, заведующей податями и налогами в департаменте Сена.
