Шум продолжался не унимаясь; народу не довольно было временного упразднения королевской власти, он требовал полного ее истребления. Петиции за петициями поступали об этом предмете, и в ожидании ответа толпа волновалась за дверями залы, наводняла коридоры, осаждала входы и раза два или три с таким неистовством принималась за двери, что так и ждали, что они будут выломаны, и собрание боялось за несчастную семью, доверившуюся ему. В одну такую минуту Анри Ларивьер, посланный с несколькими другими депутатами унимать народ, вошел и громко воскликнул: «Да, господа, я знаю, я видел, я заверяю, что народ решился тысячу раз скорее погибнуть, чем обесчестить свободу каким-либо актом бесчеловечности, и наверное нет здесь ни одной головы, которая не могла бы рассчитывать на французскую честность». Эти успокоительные и мужественные слова заглушили рукоплескания.
Верньо заговорил в свою очередь и ответил просителям, требовавшим, чтобы декрет о временном упразднении престола был превращен в декрет об окончательном низложении: «Я очень рад, что мне доставляется случай разъяснить намерение собрания в присутствии граждан. Оно постановило временное управление исполнительной власти и созывает Конвент, который бесповоротно решит великий вопрос о низложении. Поступая таким образом, оно осталось в границах своих полномочий, не дозволяющих ему самому сделаться судьей над королевской властью, и обеспечило спасение государства, поставив исполнительную власть перед невозможностью вредить. Таким образом, собрание удовлетворило все потребности, не преступая своей власти». Слова эти произвели благоприятное впечатление, и сами просители, успокоенные ими, взялись вразумить и угомонить народ.
Нужно было прекратить это продолжительное заседание. Собрание приказало принесенные из дворца вещи отнести в коммуну на сохранение, швейцарцев и всех арестованных держать под стражей у фельянов или препроводить в различные места заключения, наконец, королевскую семью содержать в Люксембургском дворце, пока не соберется Конвент. В час ночи, в субботу, 11 августа, королевское семейство проводили в назначенное ему помещение, состоявшее из четырех келий бывших монахов-фельянов. Свита короля расположилась в первой келье, сам король – в другой, королева с сестрою и детьми – в двух остальных. Жена швейцара прислуживала королеве и принцессам, заменив собой толпу дам, еще накануне оспаривавших друг у друга заботу о них.
Заседание было прервано в три часа утра. В Париже было еще неспокойно. Во избежание беспорядков окрестности дворца были иллюминованы и большинство граждан находилось под ружьем.
Таков был этот знаменитый день, таковы его непосредственные результаты. Король и его семейство, пленные, содержались в здании фельянов, а три опальных министра были вновь водворены в своих должностях. Дантон, еще накануне прятавшийся, оказался министром юстиции; Петион сидел у себя дома под арестом, но к имени его, произносимому с восторгом, прибавлялся титул отец народа. Марат выполз из подвала, куда его запрятал Дантон, и теперь, вооруженный саблей, разгуливал по Парижу во главе Марсельского батальона. Робеспьер, который не принимал участия в этих ужасных сценах, ораторствовал у якобинцев и толковал нескольким оставшимся с ним членам о том, как можно использовать победу, о необходимости заменить нынешнее собрание другим и отдать Лафайета под суд.
На следующий день надо было первым делом опять унимать народ, который всё еще не успокоился и не переставал избивать всех, кого принимал за беглых аристократов. Заседание собрания снова началось только 11-го числа, в 7 часов утра. Королевское семейство опять поместили в ложе журналиста, оно должно было присутствовать при предстоявших решениях и при всем, что еще могло совершиться в Законодательном собрании. Петион, наконец освобожденный из-под ареста и сопровождаемый толпой народа, пришел дать отчет о состоянии города, который он уже обошел, стараясь поселить в нем тишину и дух мира. Сами граждане составили его охрану. Он был принят собранием как нельзя лучше и тотчас же опять ушел продолжать свое миротворное дело.
Швейцарцы, накануне заключенные в здании фельянов, находились в опасности. Толпа выла, требуя их смерти, называя их сообщниками дворца и убийцами народа. Ее кое-как успокоили, объявив, что швейцарцев будут судить и будет назначен военный суд, которому и поручат карать так называемых заговорщиков 10 августа. «Я требую, – воскликнул свирепый Шабо, – чтобы они были отведены в Аббатство для суда… На земле равенства закон должен сносить все головы, даже те, которые сидят на престоле». Офицеры уже были переведены в Аббатство, солдат перевели туда же. Это стоило бесконечного труда, и пришлось обещать народу, что судить их будут скоро.
Желание мстить всем защитникам королевской власти и в их лице отплатить за все перенесенные опасности, как мы видим, овладевало уже умами и готовило жестокие раздоры. Всякий, кто до сих пор следил за успехами революции, уже наблюдал зачатки разногласий, начинавших возникать в народной партии. Мы уже видели, как собрание, составленное из людей образованных и спокойных, очутилось в оппозиции к клубам и муниципалитетам, где собирались люди ниже его по образованию и талантам, но которых самое их положение, менее возвышенные нравы и стремительное честолюбие влекли к деятельности и к ускорению событий. Мы видели, что накануне 10 августа Шабо разошелся во мнениях с Петионом, который, так же, как и большинство собрания, предпочитал декрет о низложении короля насильственным мерам. И вот эти люди, вчера советовавшие крайнюю жестокость, на другой день являлись перед собранием, гордые победой, одержанной почти против его воли, и напоминали ему, в двусмысленно почтительных выражениях, что оно оправдало Лафайета, но не должно более компрометировать своей слабостью благо народа. Эти люди наполняли коммуну вместе с честолюбивыми буржуа, агитаторами низкого полета, клубистами; они царили в клубах якобинцев и кордельеров, а некоторые из них даже заседали на крайних скамьях Законодательного собрания. Бывший капуцин Шабо, самый горячий из всех, то и дело переходил с кафедры собрания на кафедру якобинцев и только и знал, что грозить пиками и набатом.
Собрание провозгласило временное упразднение престола, а эти люди требовали окончательного низложения; собрание назначило дофину наставника, значит, в будущем предполагало монархию, а они хотели республики; большинство собрания находило, что следует энергично защищаться против иноземцев, но миловать побежденных; они, напротив, утверждали, что следует не только отбиваться от иноземцев, но еще и истребить тех, кто, укрываясь во дворце, намеревались убивать народ и привести в Париж пруссаков. Увлекаясь в своем порыве до самых крайних мыслей, эти люди утверждали, что для образования нового собрания не нужно избирательных коллегий, а просто все граждане должны быть признаны способными отдать свой голос. Один якобинец даже предложил дать политические права женщинам. Наконец, они громко говорили, что народ должен явиться с оружием, чтобы заявить свою волю Законодательному собранию. Марат еще больше подстрекал умы, без того уже хватившие через край, и толкал ко мщению, убежденный, согласно своей ужасной системе, что надлежит очистить Францию.
Робеспьер, исходя не столько из системы очищения или кровожадного нрава, сколько из зависти к собранию, взводил на него упреки в слабости и роялизме. Превозносимый якобинцами, выдвинутый перед 10 августа как единственный и необходимый диктатор, он ныне провозглашался красноречивейшим и неподкупнейшим защитником прав народа. Дантон, не думавший ни о том, чтобы вызвать себе похвалы, ни о том, чтобы заставить себя слушать, своей смелостью, однако, решил успех 10 августа.
И теперь еще, пренебрегая показной стороной дела, думал только, как бы овладеть исполнительным советом, членом которого был, покоряя и увлекая своих товарищей. Неспособный к ненависти или зависти, он не питал злобы против тех депутатов, блеск которых так неприятно слепил Робеспьера, а только обходил их как людей бездеятельных и предпочитал им энергичных представителей низших сословий, более рассчитывая на них для продолжения и довершения революции.
