С другой стороны, оставаясь во Франции, Дантон располагал немногими средствами. Кордельеры были преданы ультрареволюционерам, якобинцы – Робеспьеру. На какую силу ему было опереться?.. Вот чего не сообразили те, кто не мог постичь, чтобы этот человек, разгромивший монархию 10 августа, поднявший народ против иноземцев, пал без сопротивления. Революционная гениальность заключается не в том, чтобы подогревать остывшую популярность и создавать силы из ничего, а в том, чтобы смело направлять народ, когда обладаешь его любовью. Великодушие Дантона, его уход от дел отдалили от него народ, во всяком случае настолько, что он не имел уже достаточных сил, чтобы низвергнуть господствующую власть. Сознавая свое бессилие, он ждал и только твердил: «Они не посмеют!» Действительно, можно было предположить, что перед таким великим именем, такими великими заслугами противники его задумаются. Потом Дантон опять впадал в свою лень и в беспечность, свойственную сильным личностям, которые ожидают опасности, не слишком волнуясь и не слишком стараясь избегнуть ее.
А комитет всё молчал, и зловещие слухи всё росли. Шесть дней прошло после казни Эбера. Было 9 жерминаля. Вдруг миролюбивые люди, возымевшие слишком смелые надежды вследствие падения партии бешеных, начали говорить, что скоро поклонению памяти Марата и Шалье придет конец, что в их жизни отыскались какие-то обстоятельства, которые превратят их, так же скоро, как Эбера, из великих патриотов в злодеев. Этот слух, связанный с мыслью о попятном движении, разошелся с необычайной быстротой, и повсюду повторяли, что бюсты Марата и Шалье скоро будут разбиты. Лежандр донес об этих слухах Конвенту и якобинцам, как бы протестуя от имени своих умеренных друзей против подобного проекта. «Будьте покойны, – заявил Колло якобинцам, – эти слухи будут опровергнуты. Мы разгромили гнусных людей, обманывавших народ, мы сорвали с них маску, но они не одни!.. Мы сорвем все маски. Пусть снисходительные не воображают, что мы ратовали за них, что мы для них собирались здесь на славные заседания. Мы скоро сумеем вывести их из заблуждения».
Действительно, на следующий день Комитет общественного спасения призвал к себе Комитет общественной безопасности и, чтобы придать своим мероприятиям больший авторитет, законодательный комитет. Сен-Жюст начинает говорить и в одном из тех яростных и коварных докладов, на которые он был такой мастер, обвиняет Дантона, Демулена, Филиппо и Лакруа и предлагает арестовать их. Члены обоих других комитетов, испуганные, трепещущие, не осмеливаются противоречить и надеются своим согласием отодвинуть опасность от себя. Приказывается хранить о происходящем глубочайшее молчание, и в ночь на 1 апреля (11 жерминаля) Дантон, Лакруа, Филиппо и Камилл Демулен подвергаются аресту и перевозятся в Люксембургскую тюрьму.
Уже с утра слух об этом событии разошелся по Парижу и поверг город в какое-то оцепенение. Конвент собрался, но хранил молчание, отчасти из страха. Комитет еще не подошел: члены комитета всегда заставляли себя ждать и успели уже усвоить высокомерную дерзость, которую дает власть. Лежандр, которого сочли недостаточно важным человеком, чтобы арестовать вместе с друзьями, поспешил заговорить первым: «Граждане, сегодня ночью арестованы четыре члена этого собрания, один из них Дантон; кто другие – я не знаю, но кто бы они ни были, я требую, чтобы мы их выслушали здесь, в Конвенте. Граждане, заявляю, что считаю Дантона таким же незапятнанным, как я сам, а я не думаю, чтобы кто-нибудь мог меня упрекнуть хоть в чем-нибудь. Я не стану нападать ни на одного члена комитетов, но я вправе опасаться, что частная ненависть и личные страсти отнимут у свободы людей, оказавших ей величайшие и полезнейшие услуги. Тот человек, который в 1792 году спас Францию своей энергией, заслуживает, чтобы его выслушали, и должен иметь возможность объясниться, когда его обвиняют в измене отечеству».
Предоставить Дантону возможность говорить в Конвенте было лучшим средством спасти его и разоблачить его противников. Многие члены хотели позволить ему говорить, но в эту минуту, раньше других членов комитета, вдруг входит Робеспьер и гневным, угрожающим тоном произносит следующие слова: «По давно не бывалому смятению, царствующему в собрании, по волнению, которое вызвал депутат, сейчас говоривший, видно, что речь идет о крупных интересах, о вопросе, будет ли сегодня нескольким людям дан перевес перед отечеством. Но как могли вы настолько забыть ваши принципы, чтобы хотеть сегодня доставить нескольким людям преимущество, в котором вы же недавно отказали Шабо, Делоне, Фабру д’Эглантину? Откуда такое различие в пользу определенных людей? Какое мне дело до похвал, которые человек воздает себе и своим друзьям?.. Слишком большой опыт научил нас не доверять этим похвалам. Всё дело не в том уже, совершил ли человек такое-то патриотическое действие, а в том, какова была вся его карьера.
Лежандр, по-видимому, не знает имен всех арестованных лиц, однако они известны всему Конвенту. Его друг Лакруа находится в числе арестованных, и почему Лежандр притворяется, будто этого не знает? Потому что он хорошо знает, что нельзя защищать Лакруа без наглости. Он назвал Дантона, потому что думает, что с этим именем связана какая-то привилегия… Нет, мы не хотим привилегий, мы не хотим кумиров!..»
При этих последних словах раздаются рукоплескания, и трусы, которые в это мгновение сами трепещут перед кумиром, рукоплещут низвержению другого кумира, потому что он более не страшен.
Робеспьер продолжает: «Чем Дантон лучше Лафайета, Дюмурье, Бриссо, Фабра, Шабо или Эбера? Что говорят о нем, чего нельзя было бы сказать о них? Однако щадили ли вы их? Вам говорят о деспотизме комитетов, как будто доверие, дарованное вам народом и перенесенное вами на эти комитеты, не было верной гарантией их патриотизма. Высказывают какие-то опасения; но говорю вам, всякий, кто в настоящую минуту трепещет, виновен сам, потому что невинность не боится общественного надзора. – Тут вновь рукоплещут те же трусы, которые дрожат, но хотят доказать, что не трусят. – И меня тоже хотели напугать, – продолжает Робеспьер. – Меня хотели уверить, что опасность, подходя к Дантону, может дойти и до меня. Мне писали. Друзья Дантона закидали меня письмами, приставали ко мне лично; они думали, что память о старинной связи, прежняя вера в ложные добродетели охладят мое рвение и мою страсть к свободе.
Я объявляю, что если бы опасность, в которой находится Дантон, угрожала и мне, это соображение не остановило бы меня ни на минуту. Тут-то нам всем и требуется некоторое мужество и величие духа. Пошлым или преступным душам всегда страшно смотреть, как падают другие подобные им, потому что, не имея более перед собой преграды из преступников, они остаются под ярким светом истины. Но если в этом собрании есть пошлые души, то есть и геройские, и они сумеют побороть всякий ложный страх. Притом число виновных невелико; зло нашло между нами немногих сторонников, и ценою лишь нескольких голов отечество будет спасено».
Робеспьер набил руку в искусстве ловко и с уверенностью говорить то, что хотел сказать, но еще никогда не достигал такой ловкости и такого коварства. Говорить о жертве, которую приносил он лично, предоставляя Дантона его участи, вменяя себе это в заслугу, объявить,
что готов разделить с ним опасность, наконец, успокоить трусов, упоминая о малом числе виновных, – это было верхом лицемерия и ловкости. Цель была достигнута: все товарищи Робеспьера единогласно решили не дать четырем членам, арестованным этой ночью, выступить в Конвенте.
В эту минуту появляется Сен-Жюст и читает свой доклад. Его выступлениями всегда травили избранных жертв, потому что с хитроумной тонкостью, необходимой, чтобы искажать факты и придавать им значение, которого они не имели в действительности, Сен-Жюст соединял редкую силу и неистовство слога. Никогда еще не был он так ужасно красноречив, никогда так ужасно не лгал, потому что при всей своей ненависти не мог верить во всё, что утверждал в своем докладе. После длинной клеветы, возведенной на Филиппо, Камилла Демулена, Эро де Сешеля, после обвинения Лакруа Сен-Жюст наконец добирается до Дантона и выдумывает самые небывалые факты или безобразно искажает факты действительные, всем известные. Если верить ему, Дантон жаден, ленив, лжив и даже труслив: он продавал себя сначала Мирабо, потом Ламетам; вместе с Бриссо редактировал петицию, ставшую причиной стрельбы на Марсовом поле, не для того, чтобы низвергнуть монархию, а чтобы погибли лучшие граждане.
