Эти люди уже не сдерживались в своих речах против представителей, которые хотели, по их словам, присвоить себе власть навеки и помиловать аристократов. Однажды, обедая у Паша, они встретили Лежандра, друга Дантона, прежде подражавшего его неистовствам, а теперь – его умеренности, много терпевшего из-за этого, потому что он выдерживал нападки, которых не смели направлять против самого Дантона. Ронсен и Венсан обратились к Лежандру с обидными словами. Венсан обнял его, но сказал при этом, что обнимает прежнего Лежандра, а не нового, что новый Лежандр сделался умеренным и не заслуживает ни малейшего уважения. Далее Венсан иронически спросил его, носил ли он костюм представителя, когда становился комиссаром. Лежандр ответил, что носил его в армиях, а Венсан заметил, что костюм этот очень пышен, но недостоин истинных республиканцев; что он нарядит в этот костюм манекен, созовет народ и скажет ему: «Вот каких представителей вы себе выбрали! Они проповедуют равенство, а сами покрывают себя золотом и перьями!» Лежандр, в свою очередь, назвал Венсана сумасшедшим и крамольником. Они чуть не сцепились тут же, к великому ужасу Паша. Тогда Лежандр обратился к Ронсену, который казался спокойнее, и просил его умерить Венсана, но тот ответил, что Венсан, правда, несколько вспыльчив, но его характер подходит к обстоятельствам и подобные люди нужны в такие времена. «У вас в Конвенте завелась враждебная фракция, – сказал он. – Если вы не прогоните ее, то ответите нам за это!»
Лежандр вышел в негодовании и повторил другим всё, что видел и слышал на этом обеде. Разговор этот сделался известен и дал полное представление о наглости и сумасбродной беззастенчивости этих двух только что освобожденных людей. Они демонстрировали большое уважение к Пашу и его добродетелям, как это делали якобинцы, когда Паш был в правительстве. Их приводило в восторг, что такие страсти одобряет человек, имевший все наружные признаки истинного мудреца. Новые революционеры говорили, что они сделают из Паша важное лицо в новом правительстве, потому что, не имея определенной цели, не составив проекта восстания, даже не имея на это достаточно мужества, они много болтали, подобно всем заговорщикам средней руки, которые всегда распаляют себя словами и испытывают свои силы. Они везде говорили, что нужны другие учреждения. В настоящей организации правительства им не нравилось ничего, кроме Революционного трибунала и революционной армии. Новые революционеры придумали структуру, состоявшую из верховного суда под председательством главного судьи и военного совета, которым будет руководить генералиссимус. В этом новом правительстве суд и администрация будут устроены по военному образцу, а генералиссимус и члены верховного суда будут главными должностными лицами. При суде будет состоять главный обвинитель под названием цензора. Следовательно, по этому плану, составленному в минуту революционного брожения, главных обязанностей было две: казнить и драться; это были бы, собственно, единственные обязанности нового правительства.
Неизвестно, был ли этот план плодом бреда одного фантазера или нескольких, заключался ли он в одних лишь словах или был изложен на бумаге, но верно то, что образцом ему служили революционные комиссии, учрежденные в Лионе, Марселе, Тулоне, Бордо и Нанте, и что с воображением, исполненным подвигами, совершенными в этих городах, ужасные палачи хотели управлять всей Францией и возвести насилие в общий принцип.
Они имели в виду еще только одного из требовавшихся им высоких сановников. Паш как раз подходил для должности верховного судьи; заговорщики утверждали, что он должен быть и будет им. Многие, не имея понятия ни о самом плане, ни о предполагаемой должности, повторяли как новость: Паша сделают судьей. Этот слух разошелся без объяснений и оставался непонятным большинству. Что касается должности генералиссимуса, то Ронсен хоть и был генералом революционной армии, не смел, однако, метить так высоко, и даже его приверженцы не смели предлагать его. На Шометта некоторые указывали как на будущего цензора, но имя его произносилось редко.
В течение всей революции, когда страсти очередной партии оказывались готовы к взрыву, предлогом для этого взрыва всегда служило какое-нибудь бедствие: поражение в битве, измена, голод. Так случилось и теперь. Вышел второй закон о максимуме, определявший уже не розничные цены, а цену на месте производства и за перевозку, а также доход оптового и розничного торговцев. Торговля обходила деспотический закон тысячами способов и более всего – самым пагубным способом: застоем. Стагнация усилилась больше прежнего; товар, если не мог отказаться от уплаты ассигнациями, вовсе прятался от покупателя. Этот общий застой торговли, разумеется, произвел общее оскудение. Однако правительству, благодаря чрезвычайным усилиям и заботливости продовольственной комиссии, удалось не допустить слишком большого оскудения и уменьшить страх голода, столь же опасный, как и самый голод по причине беспорядка и смятения, которые вносятся таким страхом в торговые сношения.
Но вскоре дало себя почувствовать новое бедствие: недостаток в мясе. Большие партии скота, которые Вандея всегда поставляла соседним областям, перестали пригонять со времени восстания. Прирейнские департаменты тоже перестали поставлять скот с тех пор, как в них началась война. Кроме того, мясники, покупавшие скот по высоким ценам и принуждаемые продавать мясо по ценам максимума, старались обходить закон. Народ возмущался обвешиванием, качеством мяса, малым количеством костей, дававшихся в придачу, и обилием тайных рынков, которые появились вокруг Парижа. За недостатком мяса приходилось бить тельных коров, и народ тотчас объявил, что мясники-аристократы хотят вывести весь скот и следует постановить смертную казнь против тех, кто станет бить тельных коров и овец.
Но и это еще было не всё: на рынки больше не привозили ни овощи, ни плоды, ни яйца, ни масло, ни рыбу. Телеги с провизией поджидали на дороге, обступали, товар раскупался по какой угодно цене, и лишь немногие доезжали до Парижа, где народ тщетно ждал их. Как только на что-нибудь появляется спрос, появляется и предложение. Нужно было выходить далеко в поле, чтобы встречать поселян, привозивших овощи: сейчас же нашлись толпы мужчин и женщин, которые занялись этим и раскупали продукцию для зажиточных горожан, назначая цены выше максимума. Если где-нибудь открывался рынок побогаче, эти люди бежали туда и разбирали товар тем же порядком. Народ страшно злился на занимавшихся этим промыслом; говорили, что между ними было много несчастных публичных женщин, которые, лишившись по милости Шометта своего прежнего печального промысла, принялись за это новое дело.
Чтобы устранить все эти неудобства, коммуна запретила мясникам выходить за пределы рынков встречать скот; обязала их бить скотину только в узаконенных бойнях; приказала полиции принимать их и рассылать по разным рынкам; запретила стояние перед дверями мясных лавок в ожидании своей очереди раньше шести часов утра.
Всё это никак не облегчало жизни людей. Ультрареволюционеры ломали головы, придумывая какие-нибудь дополнительные средства. Наконец они набрели на новую мысль: сады, которыми изобиловали парижские предместья, в особенности Сен-Жерменское, можно было превратить в огороды. Коммуна, не отказывавшая ультрареволюционерам ни в чем, тотчас же постановила: посадить в садах картофель и другие овощи.
Затем возникло предположение, что если подвоз в город овощей, молочных продуктов и домашней птицы прекратился, то причина тому – аристократы, удалившиеся в свои загородные дома: и действительно, множество людей скрывались в это время в предместьях. Несколько секций предложили коммуне издать постановление или потребовать закона, обязывающего всех их вернуться в город. Однако Шометт почувствовал, что такое насилие было бы уж чересчур гнусным посягательством на личную свободу, и удовольствовался угрожающей речью против аристократов, удалившихся из Парижа в тяжелый час, обратился к ним с приглашением вернуться и поручил местным муниципалитетам надзирать за ними.
