В Париже журналисты, продавшиеся роялизму и натравливаемые Леметром, выступали против революции как никогда смело, почти открыто проповедуя монархию. Весь рой пасквилянтов уже не боялся Революционного трибунала.
Итак, обе партии были вполне готовы к решительному столкновению. Революционеры, решившись нанести удар, которым они 1 апреля только пригрозили, открыто вели свои интриги. С тех пор как они лишились своих главных вождей, которые замышляли общие планы для всей партии, революционеры устраивали собрания в каждом квартале. Образовалась группа у некоего Лагреле, на улице Бретань; там предполагалось устроить несколько собраний и поставить во главе мятежников Камбона, Монто и Тюрио: одних направить в тюрьмы – освободить патриотов; других в комитеты – похитить некоторых членов; третьих, наконец, в Конвент – вынудить его принять нужные декреты. Завладев волей Конвента, заговорщики хотели заставить его вернуть арестованных депутатов, уничтожить приговор, произнесенный против Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера, исключить семьдесят трех и немедленно провозгласить Конституцию 1793 года.
Всё уже было договорено, даже приготовлены инструменты для взлома тюрем, значки, по которым заговорщики должны были узнавать друг друга, и кусок материи, который предполагалось вывесить из окна дома, откуда будут исходить все приказания. Перехватили письмо, спрятанное в хлебе, оно было адресовано одному из заключенных и гласило: «В тот день, когда вы получите яйца наполовину белые, а наполовину красные, будьте готовы».
Однако один из заговорщиков выдал сообщников и сообщил все подробности Комитету общественной безопасности. Комитет тотчас же приказал арестовать всех указанных ему людей как вождей, что, к несчастью, нисколько не расстроило планов патриотов: теперь все были вождями и устраивали заговоры одновременно в тысяче мест. Ровер, вполне заслуживший название террориста при прежнем Комитете общественного спасения, а теперь сделавшийся яростным реакционером, внес в Конвент доклад об этом заговоре и всячески нападал на депутатов, которых предполагали поставить во главе заговора. Депутаты же эти вовсе не знали о заговоре, их именами распорядились без их ведома, потому что нуждались в них и рассчитывали на их всем известный образ мыслей. Они уже были осуждены на заключение в крепости Гам, но не покорились приговору и скрывались. Ровер уговорил собрание постановить, что если они не явятся сами немедленно, то будут подлежать ссылке, без дальнейшего суда.
Как только газеты известили об этом новом заговоре патриотов, в Лионе обнаружилось большое волнение и ярость против патриотов удвоилась. В это время судили одного из сторонников террора, доносчика, подвергшегося судебному преследованию как сообщник Робеспьера. Тут пришли газеты с докладом Ровера, и лионцы начали волноваться. Большая часть из них оплакивала или потерянное состояние, или смерть казненных родственников. Горожане столпились вокруг здания суда. Депутат Буассе сел на лошадь; его обступили, и каждый начал излагать ему свои жалобы на обвиняемого. Зачинщики беспорядка, члены войска Солнца, воспользовались этим волнением, вызвали мятеж, напали на тюрьмы с большой толпой народа, зарезали от семидесяти до восьмидесяти узников, слывших сторонниками террора, и бросили их трупы в Рону. Национальная гвардия предприняла несколько попыток помешать резне, но едва ли выказала такое рвение, какое было бы обеспечено, если бы у нее не было личной злобы к жертвам этого бунта.
Итак, едва стал известен якобинский заговор 29 жерминаля, как контрреволюционеры ответили на него побоищем 24 апреля (5 флореаля) в Лионе. Искренние республиканцы, хоть и порицали замыслы сторонников террора, однако испугались также и планов контрреволюционеров. До сих пор они только думали о том, чтобы не дать возникнуть новому террору, и не пугались роялизма: в самом деле, роялизм казался таким отдаленным после казней Революционного трибунала и побед французских армий! Но когда они увидели роялизм, изгнанный из Вандеи, возвращающимся через Лион, чтобы образовать отряды убийц, двинуть священников-возмутителей в самый центр Франции и диктовать в Париже статьи, дышащие всей яростью эмиграции, – тогда они спохватились и пришли к заключению, что к строгим мероприятиям против сообщников террора нужно прибавить другие – против приверженцев монархии.
Сначала, чтобы отнять всякий предлог для бунта у лиц, пострадавших от насилия и требующих мщения, судам предписали более деятельно преследовать обвиняемых в лихоимстве, в злоупотреблении властью и в притеснениях. Потом стали приискивать действенные меры, для усмирения роялистов. Шенье, известному своим литературным талантом и республиканскими убеждениями, было поручено составить по этому поводу доклад. Он начертал живую картину Франции, обеих партий, и в особенности тайных происков эмиграции, и предложил следующее. Всякого возвратившегося эмигранта немедленно предавать суду для применения к нему закона; считать эмигрантом всякого ссыльного, который, самовластно возвратившись во Францию, будет находиться в ней еще через месяц; наказывать тюремным заключением на полгода всякого, кто нарушит закон о вероисповедании и захочет силой завладеть церквями; приговаривать к изгнанию каждого писателя, который станет поносить национальное представительство и проповедовать восстановление монархии; наконец, обязать власти, на которые возложено разоружение сторонников террора, объявлять причины своих действий.
Все эти меры, кроме двух, возбудивших некоторые пререкания, были приняты. Тибодо нашел, что неосторожно будет подвергать шестимесячному тюремному заключению нарушителей закона о вероисповеданиях; он весьма основательно заметил, что церкви только на одно и годны – на отправление в них религиозных обрядов; что народ будет огорчаться, если отнять у него здания, в которых он привык присутствовать при богослужении; что можно было бы, объявляя, что правительство не берет на себя никаких издержек по части какого-либо вероисповедания, возвратить церкви католикам во избежание жалоб, мятежей, смут и – чего доброго – новой всеобщей Вандеи. Эти замечания не были уважены, потому что Конвент боялся, чтобы духовенство не окружило себя снова пышностью, составлявшей одну из статей его прежнего могущества, если церкви будут возвращены католикам.
Тальен, подобно Фрерону, начавший писать и желавший по этой ли причине, или чтобы блеснуть чувством справедливости, оградить независимость печати, восстал против статьи об изгнании пишущей братии. Он доказывал, что такое положение попахивает произволом и оставляет слишком много места для притеснений прессы. Он был прав. Но в настоящем положении, то есть во время открытой войны с роялизмом, возможно, было бы правильнее, чтобы Конвент энергично высказался против сочинителей пасквилей, так торопившихся вернуть Францию к монархическим идеям.
Луве, этот пылкий жирондист, так много вредивший партии своей подозрительностью, но всегда бывший одним из искреннейших людей всего Конвента, поспешил ответить Тальену и заклинал всех друзей Республики позабыть о своих несогласиях и взаимных неудовольствиях и объединиться против древнейшего, единственного и общего врага – монархии. Слова Луве в пользу насильственных мер в настоящем случае имели тем больший вес, что он вынес жесточайшие гонения за свое сопротивление революционным методам. Всё собрание рукоплескало его благородному, откровенному заявлению, постановило напечатать его речь и разослать во все департаменты – и приняло статью к великому смятению Тальена, так дурно выбравшего время, чтобы отстаивать правило, само по себе справедливое.
Но карающие законы не очень способны сдержать партии, готовые вцепиться друг в друга. Депутат Тибодо нашел, что правительственные комитеты после 9 термидора подверглись слишком большим послаблениям. Метод их работы, учрежденный тотчас после падения диктатуры, был придуман единственно под влиянием страха новой тирании. Поэтому за чрезмерным напряжением всех пружин последовало такое же чрезмерное послабление. Каждому комитету было возвращено его специальное влияние, чтобы уничтожить преобладающее влияние Комитета общественного спасения, и из этого положения дел вытекали вялость, медленность, неуверенность – словом, полное одряхление правительства.
