Условия мира, подписанные в Гааге 16 мая 1795 года (27 флореаля года III) заключались в следующем: Французская республика признавала Республику Соединенных Провинций как свободную и независимую державу, гарантировала ее независимость и уничтожение штатгальтерства. Между обеими республиками заключался союз, наступательный и оборонительный, на всё время настоящей войны. Этот союз должен был существовать между обеими республиками вечно во всех случаях войны с Англией. Республика Соединенных Провинций немедленно отдавала в распоряжение Франции двенадцать линейных кораблей и восемнадцать фрегатов, по преимуществу для действий в морях Северном и Балтийском. Кроме того, она давала Франции в качестве контингента половину своих сухопутных войск, от которых, правда, не осталось почти ничего, да и то немногое требовало коренного преобразования.
Что касается границ территорий, они определялись следующим образом: Франция оставляла себе всю голландскую часть Фландрии, дополняя свою территорию со стороны моря и простирая ее до устья рек; со стороны Мааса и Рейна Франция получала Венло и Маастрихт и все земли, лежащие к югу от Венло на том и другом берегах Мааса. Итак, Республика отказывалась от желания простереть свои владения до Рейна и поступала благоразумно. Рейн сделался границей между Францией и Германией, начиная с окрестностей Безеля. Кроме того, Французская республика предоставляла себе право в случае войны со стороны Рейна или Зеландии поставить гарнизоны в крепости Граве, Буале-Дюк и Берген-оп-Зом. Порт Флиссинген оставался общим достоянием. Таким образом, все предосторожности были приняты. Судоходство по Рейну, Маасу, Шельде и всем их рукавам навсегда объявлялось свободным.
Сверх всего этого, Голландия платила 100 миллионов флоринов в виде вознаграждения за военные издержки. Франция, со своей стороны, чтобы вознаградить Голландию за принесенные ею жертвы, обещала при всеобщем примирении прибавку территории из земель, отнятых у побежденных держав, в месте, наиболее подходящем для проведения удобной обоюдной границы.
Этот договор был составлен на самых благоразумных основаниях. Победители выказали в нем столько же великодушия, сколько и искусства. Напрасно говорили, что Франция, привязав к себе Голландию, заставляла ее терять половину своих кораблей, задержанных в английских портах, и в особенности свои колонии, без защиты предоставленные жадности Питта. Голландия, останься она нейтральной, всё равно не вернула бы своих судов, не сохранила бы колоний, и Питт всё равно нашел бы предлог, чтобы завладеть теми и другими в пользу штатгальтера. Даже сохранение одного штатгальтерства, если бы и не спасло ни судов, ни колоний, по крайней мере лишило бы английское честолюбие всякого предлога. Но возможно ли было, прилично ли даже, совместить штатгальтерство с политическими принципами Франции, имея в виду обещания, данные батавским патриотам, воодушевлявшие их дух, надежды, которые в них возродились, когда они пустили к себе французов?
Условия с Пруссией установить было легче. Бишофвердер[22] был заключен в тюрьму. Король Прусский, избавившись от мистиков, задался новой идеей. Он уже не говорил, как раньше, о спасении принципов всемирного порядка; теперь он мечтал сделаться посредником всеобщего примирения. Договор с ним был подписан в Базеле 5 апреля (16 жерминаля). В договоре значилось, во-первых, что отныне воцаряются мир, дружба и доброе согласие между Его Величеством королем Прусским и Французской республикой; что войска последней выйдут из той части прусских владений, которую они занимают на правом берегу Рейна; что они будут продолжать занимать прусские области, находящиеся на левом берегу, и окончательная участь этих провинций решится лишь при заключении всеобщего мира. Из этого последнего условия становилось очевидно, что Республика, еще не высказываясь определенно, думала о том, чтобы обозначить своей границей Рейн, но откладывала решение из-за затруднений, которые оно должно было породить, до новых побед над армиями Германии и Австрии; только тогда она рассчитывала кого-то вознаградить, а кого и совсем обойти.
Французская республика обязывалась принять посредничество прусского короля в процессе примирения с германскими государями и даже в течение трех месяцев не поступать как с неприятелями с теми государями правого берега, в которых его величество принимает участие. Это было верное средство заставить всю Германию просить мира через посредничество Пруссии.
Действительно, как только этот договор был подписан, Берлинский кабинет торжественно сообщил об этом, а также о причинах, руководивших им. Он объявил Сейму, что предлагает свое дружеское содействие всей Германии, если она желает мира, а если большинство государств от мира откажутся, то тем из них, которые будут вынуждены вступить в переговоры из соображений личной безопасности. Австрия, со своей стороны, обратилась к Сейму с весьма горестными соображениями: она заявила, что желает мира не меньше кого бы то ни было, но считает его невозможным; что выберет подходящую минуту для переговоров о мире и что государства Германии найдут гораздо более выгодным довериться исконной австрийской честности, нежели вероломным державам, нарушившим все свои обязательства. Сейм, чтобы приготовиться к войне, прося в то же время мира, постановил предоставить этой кампании впятеро больший контингент, чтобы государства, не имеющие возможности поставить солдат, могли откупиться уплатой двухсот сорока гульденов с человека. В то же время Сейм решил, что Австрия, только что обязавшись продолжать войну, не может быть посредницей мира, и постановил вверить это посредничество Пруссии. Оставалось только определить форму и состав депутации.
При всем желании государям империи трудно было всем разом начинать переговоры, потому что они должны были требовать возвращения многих земель тем из них, кто лишился своих владений, а для этого Франции пришлось бы отказаться от линии Рейна. Но было очевидно, что при невозможности вести переговоры коллективно каждый государь прибегнет к посредничеству Пруссии, чтобы этим путем заключить сепаратный мир.
Итак, Республика начинала обезоруживать своих врагов и принуждать их к миру. Твердо держались продолжения войны лишь те, кто понесли большие потери и не надеялись вернуть путем переговоров то, что утратили с помощью оружия. В таком настроении должны были находиться государи левого берега, лишившиеся своих владений, – государи Австрии, потерявшей Нидерланды, и Пьемонта, вытесненного из Савойи и Ниццы. Те же, напротив, кто был настолько умен, что сохранил нейтралитет, каждый день всё больше радовались своему благоразумию и выгодам, доставшимся им вследствие такового. Швеция и Дания собирались отправить в Конвент посланников; Швейцария, сделавшая главным центром континентальной торговли, оставалась при своих мудрых намерениях и говорила французскому послу Бартелеми устами своего президента Окса следующие памятные слова: «Швейцарии нужна Франция, а Франции – Швейцария. Есть основания полагать, что без Гельветического союза остатки древних королевств – Лотарингского, Бургундского и Арльского – не были бы присоединены к французским владениям; и можно смело утверждать, что без могучих усилий и решительного вмешательства Франции другим державам удалось бы задушить свободу Гельвеции в колыбели».
В самом деле, нейтралитет Швейцарии только что оказал большую услугу Франции и немало способствовал ее спасению. Эти мысли Оке дополнил другими, не менее возвышенными: «Со временем, может быть, потомство оценит то чувство врожденной справедливости, которое, заставив нас избегать всякого чужого влияния в выборе форм правления, воспрещало нам возводить самих себя в судьи тому способу правления, который был выбран нашими соседями. Отцы наши не порицали ни крупных вассалов германских государств за то, что они принизили императорскую власть, ни королевскую власть во Франции за то, что она притесняла своих вассалов. Они видели в Генеральных штатах представителей французской нации; потом видели, как Ришелье, а за ним и Мазарини захватили безграничную власть; потом как Людовик XIV один совместил в себе всю силу и власть нации, а парламенты от имени народа требовали доли этой власти. Но отцы наши в то же время никогда не имели дерзости возвысить свой голос, чтобы напомнить французскому правительству тот или другой период его истории. Они всегда желали счастья Франции, надеялись на ее объединение, находили для себя выгоды в целости ее территории».
