Но пока исчезали жестокие законы, а высшие классы опять принимались за прежние удовольствия, низшие классы страдали от ужасного голода и холодов, почти небывалых в этой полосе. Если зима и позволила армии переходить пешком реки в Голландии, то народ во французских городах и селениях дорого заплатил за это завоевание. Это была самая суровая зима XVIII века; она превзошла суровостью зиму, предшествовавшую открытию Генеральных штатов в 1789 году. Голод произошел в силу разных причин. Главной из них был дурной урожай. Хотя в начале весны всходы обещали необыкновенно богатую жатву, но засуха, а потом туманы уничтожили все надежды. Так как ассигнации постоянно понижались в цене и наконец упали до одной десятой своей номинальной ценности, то максимум становился всё тяжелее, а старания обойти его – всё усерднее. Поселяне везде давали ложные сведения, и в этом им помогали муниципалитеты, как известно, обновленные в своем составе. Теперь в них заседали умеренные люди, которые охотно потакали заговору против революционных законов.
Наконец, так как пружины власти ослабли и правительства больше не боялись, продуктовые реквизиции для армий и больших общин прекратились. Чрезвычайная система продовольствования, долженствовавшая заменить свободную торговлю, расстроилась гораздо раньше, нежели торговля опять вошла в свою нормальную колею. В больших общинах голод должен был быть еще чувствительнее, потому что их всегда труднее прокормить. Парижу грозил голод более жестокий, нежели все бедствия, случавшиеся до сих пор.
К общим причинам присоединялись и частные. По упразднении 9 термидора непокорной Парижской коммуны забота о продовольствовании Парижа была передана комиссии торговли и продовольствия; в этой отрасли случился перерыв. Приказания были даны очень поздно, с опасной поспешностью, средств перевозки не хватало. Все лошади, как мы уже видели, были замучены до смерти, так что было трудно не только собрать достаточное количество хлеба, но и препроводить его в Париж. Медленность движения, грабежи в пути, все случайности, обыкновенно происходящие в голодное время, расстраивали распоряжения комиссии. К голоду прибавился недостаток дров и угля. Распоряжение о новой рубке лесов последовало поздно, и сплавщики, притесняемые местными властями, потеряли всякую охоту к делу.
Итак, жестокие страдания низших сословий представляли резкий контраст с увеселениями, которым предавались высшие. Революционеры, раздраженные против правительства, следовали примеру всех разбитых партий: каждое общественное бедствие они превращали в оружие против глав государства. Они даже способствовали увеличению этих бедствий, противодействуя распоряжениям администрации. «Не посылайте ваших хлебов в Париж, – говорили они крестьянам. – Правительство ныне контрреволюционное, оно возвращает эмигрантов, не хочет давать ходу конституции, позволяет хлебам гнить на складах; оно хочет уморить народ голодом, чтобы принудить его броситься в объятия монархии».
Революционеры уходили из своих общин в большие города, где их не знали, подальше от тех, кого они преследовали. Там они продолжали смущать народ. В Марселе они вновь применили насилие против депутатов и вынудили их приостановить судебное преследование, начатое против мнимых сообщников террора. Пришлось объявить в городе осадное положение. В Париже этих людей скапливалось всё больше и больше, и там их буйству не было конца. Все они твердили только об одном – о страданиях народа в сравнении их с роскошью, которую позволяли себе новые руководители Конвента. На госпожу Тальен они нападали с особенным ожесточением; во всякую эпоху какая-нибудь женщина всегда оказывалась виновной в бедствиях народа: Мария-Антуанетта, потом госпожа Ролан, теперь – Тереза Тальен. Ее имя произносили много раз и в Конвенте, но Тальен как будто этого не замечал. Наконец он заговорил в ее защиту: он выставил Терезу образцом преданности и мужества; напомнил, что она была одной из жертв, обреченных Робеспьером на казнь, и объявил, что она его законная жена. Баррас, Лежандр и Фрерон поддержали его. Они воскликнули, что пора, наконец, объясниться; Конвенту пришлось, по обыкновению, прекратить спор переходом к очередным делам.
Неутомимый Дюгем обнаружил брошюру, озаглавленную «Зритель Революции», в которой содержался диалог о монархическом и республиканском правительствах. В этом диалоге очевидное предпочтение отдавалось монархическому образу правления, и французский народ довольно открыто приглашался вернуться к нему. Дюгем с негодованием указал на эту брошюру как на один из симптомов роялистского заговора. Конвент, приняв во внимание этот донос, послал автора в революционный трибунал. Но когда Дюгем затем позволил себе сказать, что роялизм и аристократия торжествуют, Конвент его самого на три дня отправил в тюрьму Аббатства за оскорбление собрания.
Эти сцены взволновали весь Париж. В секциях хотели составлять адресы по поводу последних происшествий, но из-за редакции этих адресов происходили споры, потому что каждый требовал, чтобы они были написаны, как хотелось именно ему. Никогда еще Революция не представляла такой бурной картины. Якобинцы в прежние времена были так всесильны, что не встречали сопротивления, могущего вызвать настоящую борьбу: они ломали перед собою всё и всегда оставались победителями. Теперь же возникла другая могущественная партия, хоть и менее склонная к насилию; она брала количеством и могла бороться с равными шансами.
Писались адресы всякого рода. Якобинцы, сходившиеся в кофейнях многолюдных кварталов Сен-Дени и Тампля, выступали так же, как всегда. Они грозились отправиться в Пале-Рояль, в театры, даже в Конвент и напасть на новых заговорщиков. Золотая молодежь, со своей стороны, страшно шумела в партерах и наконец решилась нанести якобинцам чувствительное оскорбление. Бюсты Марата стояли во всех публичных местах, и в особенности много их было в театрах. В театре «Фейдо» молодые люди взобрались на балкон и, встав на плечи друг другу, сбросили бюст якобинского «святого», разбили его вдребезги и на его место поставили бюст Руссо. Полиция тщетно старалась этому помешать. Выходка молодежи вызвала общие рукоплескания. На сцену посыпались венки, зазвучали стихи, нарочно сочиненные по этому случаю. Раздавались крики: «Долой террористов! Долой Марата! Долой кровопийцу! Да здравствует автор “Эмиля” и “Новой Элоизы”!»
То же самое повторилось на следующий день во всех театрах и публичных местах. Потом молодежь бросилась на рынки, пачкала кровью бюсты Марата и волокла их по грязи. В Монмартре дети составили целую процессию и бросили бюст в сточную канаву.
Общественное мнение высказалось с крайним негодованием. Ненависть и отвращение к Марату наполняли все сердца, даже монтаньяров, которые никогда не могли уследить за сумасбродствами этого кровожадного безумца, но кинжал Шарлотты Корде окружил его имя ореолом такой святости, что оно сделалось неприкосновенным. Мы видели, как в последние санюолотиды, то есть четыре месяца назад, останки Марата были перенесены на место останков Мирабо, в Пантеон. Комитеты поспешили воспользоваться случаем и предложили Конвенту постановить декретом запрет на погребение в Пантеоне ранее двадцати лет по смерти и выставление чьих-либо бюстов или портретов в публичных местах.
Итак, Марат, попав в Пантеон, был из него изгнан уже через четыре месяца. Такова переменчивость революций! Бессмертие даруется, а затем отнимается, и утрата популярности грозит вождям партий даже по смерти! С этой поры началось поношение имени Марата, который таким образом разделил участь Робеспьера.
Якобинцы, раздраженные поруганием, нанесенным революционному светилу, собрались в предместье Сент-Антуан и поклялись отмстить за память Марата. Они триумфально пронесли его бюст по всем кварталам, в которых пользовались перевесом, и грозились зарезать всякого, кто вздумает нарушить это мрачное торжество. Молодежь очень хотела накинуться на эту процессию, и неминуемо вышла бы драка, если бы комитеты не распорядились закрыть клуб Кенз-Вен, запретить все подобные процессии и разогнать сходбища.
