Итак, вся торговля Франции ограничивалась закупками, которые правительство делало за границей, на ценные бумаги, силой отнятые у своих банкиров. А если и приходили в порты кое-какие товары, доставленные свободной торговлей, они тотчас же подлежали реквизиции, так что у негоциантов окончательно отбили охоту к сделкам.
Единственные товары, встречавшиеся в портах в некотором изобилии, были отбиты у неприятеля; но и те приковывались к месту – отчасти реквизициями, отчасти запретом, наложенным на подобные товары.
Нант и Бордо, и без того уже разоренные междоусобной войной, были доведены этим состоянием торговли до крайней нужды. Марсель, некогда существовавший за счет своих торговых сношений с Востоком, теперь едва пробавлялся скудной, убыточной меновой торговлей с Генуей; англичане блокировали его порты, главные негоцианты города разбежались от террора, мыловаренные заводы были разрушены или перенесены в Италию.
Города внутренних провинций находились в не менее печальном состоянии. Ним прекратил производство шелковых материй, которых он, случалось, вывозил на 20 миллионов в год. Богатый Лион лежал разоренный бомбами и минами и не изготовлял больше тех роскошных тканей, которых он прежде поставлял на 60 миллионов ежегодно. Декрет, останавливавший движение товаров, назначаемых непокорным общинам, задержал в окрестностях Лиона значительное количество товаров, которые должны были частью остаться в городе и частью только пройти через него, отправляясь в один из тех многочисленных пунктов, куда вела большая южная дорога. Шалон, Макон и Баланс воспользовались этим декретом, чтобы задержать товары, ехавшие по этому многолюдному тракту. Мануфактура в Седане вынуждена была прекратить производство тонких сукон и производить исключительно грубое сукно для войск; кроме того, главные фабриканты города преследовались по политическим мотивам. Департаменты Нор, Па-де-Кале, Сомма, Эна, столь богатые благодаря льну и конопле, были дотла разорены войной. Дальше к западу, в злополучной Вандее, больше шестисот квадратных лье были опустошены огнем и мечом. Поля были по большей части брошены, и скот бродил по ним большими стадами, без корма и без призрения.
Наконец, везде, где местные бедствия не довершали общих страданий, война страшно уменьшила число рабочих рук, и, с одной стороны, постоянный страх, а с другой – увлечение политикой совсем отучили от работы множество трудолюбивых граждан. Сколько встречалось людей, которые своим мастерским или полям предпочитали клубы, муниципальные советы, секционные собрания, где они могли шуметь, ничего не делать и получать за это по два франка!
Вот картина, которую представляла Франция, спасенная от иноземного меча, но изнуренная неимоверными усилиями, потребовавшимися от нее.
Пусть читатели представят себе две схватившиеся после 9 термидора партии, одна из которых твердо придерживается революционных методов, считая их необходимыми, и хочет удержать и продлить положение дел, по самой сущности своей преходящее; тогда как другая, озлобленная несчастьями, неизбежными при чрезвычайном управлении, забывает про услуги, оказанные этим управлением, и хочет низвергнуть его за бесчеловечность. Пусть читатели представят себе борьбу этих двух партий, и они поймут, сколько при тогдашнем положении Франции должно было найтись поводов к взаимным обвинениям.
При таком настроении обе партии постоянно искали и находили во всем, что было уже сделано и еще делалось, поводы к нападкам и упрекам. Всё, что было до катастрофы, как хорошее, так и дурное, равно приписывалось членам прежних комитетов, которые теперь сделались мишенью для предводителей реакции. Хотя эти люди помогли низвержению Робеспьера, говорили, что они поссорились с ним только из честолюбия и из-за разделения власти, но что, в сущности, они руководствуются теми же принципами и хотят следовать той же системе.
В числе термидорианцев был Лекуэнтр, который, обладая пылким, опрометчивым умом, высказывался с неосторожностью, вызывавшей неодобрение его товарищей. Он задумал обвинить Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа, Барера, Давида, Амара, Вадье и Вулана как сообщников и последователей Робеспьера. Он не мог и не смел включить в этот список Карно, Приёра из Кот-д’Ора и Робера Ленде, так как общественное мнение определенно отделяло этих троих от их товарищей и признавало, что они занимались исключительно теми тяжкими трудами, которым Франция была обязана своим спасением. Лекуэнтр сообщил о своем намерении Тальену и Лежандру. Они отговаривали его, но он не отказался от своей мысли и на заседании 29 августа (12 фрюктидора) представил обвинение из двадцати шести пунктов. Эти двадцать шесть пунктов свелись в итоге к неопределенным обвинениям в сообщничестве с Робеспьером; в угнетении Конвента и Франции систематическим террором; в содействии произвольным поступкам обоих комитетов; в приказах, обрекавших граждан на гибель; в невнимании к жалобам несправедливо преследуемых граждан; в содействии смерти Дантона и отстаивании закона от 22 прериаля; в недонесении на Робеспьера, когда он удалился из Комитета общественного спасения; наконец, в непринятии мер 8, 9 и 10 термидора для ограждения Конвента от планов заговорщиков.
Как только Лекуэнтр дочитал до конца свои двадцать шесть пунктов, Гужон, депутат Эны, молодой республиканец, искренний, горячий, бескорыстный монтаньяр, не принимавший никакого участия в действиях последнего правительства, – Гужон встал и заговорил с горечью.
– Я жестоко опечален, – начал он, – при виде того, с каким холодным спокойствием здесь бросают новые семена раздоров и предлагают погубить отечество. То предлагают заклеймить общим именем террора всё, что было сделано в течение целого года; то предлагают обвинить людей, оказавших большие услуги революции. Они могут быть виновны; я этого не знаю, я был в армиях и не могу ни о чем судить. Но если бы у меня были документы, составляющие явные улики против членов Конвента, я бы вовсе не предъявлял их или предъявил бы с глубоким прискорбием. С каким хладнокровием вонзают кинжал в грудь людей, зарекомендовавших себя отечеству великими услугами! Заметьте, упреки, направленные против них, попадают в самый Конвент. Да, Конвент обвиняется, французский народ отдается под суд, потому что и тот и другой терпели тиранию бесчестного Робеспьера. Как сейчас говорил
Дебри, все эти предложения делаются или заказываются аристократами…
– И ворами! – прибавляют несколько голосов.
– Я требую, – продолжает Гужон, – чтобы прения об этом предложении немедленно прекратились.
Депутаты восстают против этого. Бийо-Варенн бросается к кафедре и настоятельно требует, чтобы прения продолжались.
– Не подлежит сомнению, – говорит он, – что если приведенные факты верны, то мы большие преступники и наши головы должны пасть. Но пусть-ка Лекуэнтр это докажет! С самого падения тирана мы сделались целью всех интриганов, и мы заявляем, что жизнь не имеет для нас цены, если они должны одержать верх.
Затем Бийо рассказывает, что он и его товарищи уже давно задумывали 9 термидора; что если они медлили, то только потому, что того требовали обстоятельства; что они первыми начали обличать Робеспьера и первыми сорвали с него маску; что если это вменяется им в преступление, то в этом преступлении он повинится сам; что Дантон был сообщником Робеспьера, центром всех контрреволюционеров, и если бы остался жив, свобода погибла бы.
– С некоторых пор, – восклицает Бийо, – опять засуетились интриганы и воры!..
На этом слове Бурдон прерывает его:
– Слово сказано. Надо будет доказать его.
– Я берусь доказать его относительно одного, – объявляет Дюгем.
– Докажем и относительно других! – раздаются голоса монтаньяров.
Этим они всегда готовы были попрекнуть друзей Дантона, ставших термидорианцами. Бийо, не сходивший с кафедры во время этих перерывов и шума, настаивает, требуя следствия, которое разоблачило бы виновных. Камбон присоединяется к нему и говорит, что следует избежать ловушки, расставленной Конвенту; что аристократы хотят принудить его обесчестить самого себя, обесчестив нескольких депутатов; что если комитеты виновны, то виновен и он.
