Собрание, застигнутое врасплох этим предложением, сначала находит его основательным и тотчас же составляет о нем декрет. Но едва постановление принимают, как несколько членов спохватываются.
– Этот список, – говорят они, – будет сопоставлен с другим! А ведь это междоусобная война!
Это слово повторяется другими, и много голосов уже кричат:
– Это междоусобная война!
– Совершенно верно! – отвечает Тальен. – Да, это междоусобная война, и я так думаю. Ваши два декрета поставят друг против друга два разряда людей, которые никогда не смогут простить друг друга. Но я только хотел, предлагая второй декрет, заставить вас почувствовать неуместность первого. Теперь предлагаю вам отменить оба.
Со всех сторон кричат:
– Да! Да! Отменить оба декрета!
Сам Амар требует того же, и оба декрета отменяются. Итак, благодаря ловкой и смелой игре Тальена никаких списков никто не печатает.
Это заседание вернуло спокойствие множеству людей, уже начинавших вновь чувствовать себя, как на вулкане. Но оно доказало также, что еще не все страсти угасли, что не вся борьба закончена. Партии пострадали поочередно и лишились своих славнейших голов. Но если именитейшие вожди и погибли, то всё еще оставались их партии, и теперь им предстояло, тоже по очереди, оспаривать друг у друга руководство революцией и начать новое, многотрудное и кровавое поприще. Дойдя до последней степени разъяренности, умы постепенно возвращались к исходной точке; во время этого возвращения власть должна была опять переходить из рук в руки, всё с тем же состязанием страстей, систем и влияний.
Затем Конвент обратился к преобразованию комитетов и временного правительства, которое должно было, как мы помним, управлять Францией до заключения всеобщего мира. Уже возникли прения о Комитете общественного спасения, и вопрос отослали на рассмотрение комиссии, которая собиралась представить новый план. Необходимо было заняться этим безотлагательно, что и было сделано в первых днях августа. Конвент оказался между двумя подводными камнями: страхом ослабить власть, на которой лежала ответственность за благо Республики, и опасностью продолжения тирании. Людям свойственно пугаться опасностей, когда они минуют, и принимать предосторожности против того, чего более не может случиться. Тирания последнего комитета была порождением необходимости: требовалось разрешить чрезвычайную задачу среди всевозможных препятствий. Несколько человек взялись делать то, чего не могло, не умело или не смело сделать целое собрание, и, прилагая неслыханные усилия в течение пятнадцати месяцев, они не могли ни объяснять свои операции, ни оправдывать их; они не имели времени совещаться даже между собой, и каждый безусловно распоряжался вверенной ему частью. Таким образом, они стали диктаторами поневоле, и скорее обстоятельства, нежели честолюбие, сделали их всемогущими.
Теперь, когда работа была почти кончена и крайняя опасность миновала, подобная власть возникнуть уже не могла, потому что к тому не могло представиться случая. Такое заботливое оберегание себя от невозможной уже опасности было просто ребячеством; кроме того, эта заботливость представляла большое неудобство: ослабляя власть, отнимала у нее всякую энергию. Миллион двести тысяч человек были набраны, прокормлены, вооружены и отправлены на границы, но ведь надо было и дальше содержать их, и это дело всё еще требовало большого прилежания, редких способностей, весьма обширных полномочий.
Конвент приказал, чтобы четверть состава комитетов выбывала каждый месяц и, кроме того, чтобы выбывающие члены не могли быть снова приняты раньше чем через месяц. Эти два условия делали невозможной диктатуру, но точно так же – и всякую серьезную администрацию. Не могло быть ни последовательности, ни усидчивого труда, ни общих секретных операций в беспрестанно обновляемом правительстве.
Но реакция была неизбежна. За крайним сосредоточением власти должна была последовать почти столь же крайняя раздробленность, еще более опасная. Прежний Комитет общественного спасения, с безусловной властью заправляя всем, что касалось блага государства, имел право призывать другие комитеты и требовать от них отчета, таким образом прибирая к рукам всё, что было существенного в деятельности каждого из них. Чтобы устранить возможность подобного захвата в будущем, Конвент разделил атрибуты различных комитетов и сделал их независимыми один от другого. Было учреждено шестнадцать комитетов:
1. Комитет общественного спасения;
2. Комитет общественной безопасности;
3. Комитет финансов;
4. Комитет законодательства;
5. Комитет народного просвещения,
6. Комитет земледелия и промышленности;
7. Комитет торговли и продовольствия;
8. Комитет общественных проектов;
9. Комитет почтовых сообщений;
10. Военный комитет;
11. Морской и колониальный комитет;
12. Комитет общественного вспоможения;
13. Комитет распределения;
14. Комитет протоколов и архивов;
15. Комитет прошений, переписки и депеш;
16. Комитет смотрителей Дворца.
Комитет общественного спасения состоял из двенадцати членов; он сохранял высшее управление военными и дипломатическими операциями; на него возлагались набор и экипировка армий, выбор полководцев и планов кампаний и т. д. Но этим и ограничивалась его власть. Комитет общественной безопасности, насчитывавший шестнадцать членов, заведовал полицией; комитету финансов (из сорока восьми членов) поручался надзор за государственными доходами, казначейством, монетами и ассигнациями. Комитеты могли объединяться по общим вопросам.
В то же время осуществлялись и другие реформы, считавшиеся не менее неотложными. Революционные комитеты, учрежденные в самых крошечных селениях для исполнения инквизиторских обязанностей, были наиболее ненавистными из всех начинаний, приписываемых партии Робеспьера. Чтобы сделать их деятельность несколько менее обширной и не столь невыносимой, оставили лишь по одному комитету в каждом округе. В Париже число революционных комитетов было сведено с сорока восьми к двенадцати. Эти комитеты должны были состоять из двенадцати членов; чтобы вызвать кого-нибудь в комитет, требовались подписи по меньшей мере трех членов, а чтобы арестовать человека, приказ должен был быть подписан не менее чем семью членами. Революционные комитеты, как и правительственные, выбывали по четвертям ежемесячно.
К этим распоряжениям Конвент прибавил и другие: постановили, что секционные собрания будут происходить один раз в декаду, по декадным дням, и что выдача двух франков за заседание будет прекращена. Это должно было загнать демагогию в более тесные пределы, прекращались злоупотребления, достигшие в Париже безобразных масштабов. Дело в том, что каждая секция платила деньги тысяче двумстам членам, тогда как на заседании присутствовало не более трехсот. Присутствующие отвечали за отсутствующих, и эта взаимная услуга оказывалась поочередно.
Самой важной мерой стало очищение, как тогда говорили, личного состава всех местных властей – революционных комитетов, муниципалитетов и т. д. Это были прибежища самых ярых революционеров, сделавшихся в каждой местности тем же, чем Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон были в Париже, и пользовавшихся своей властью со всей жестокостью мелких тиранов. Конвент поручил депутатам, находившимся в командировках, очистить состав администраций по всей Франции. Это было единственным средством обеспечить возможность выборов местной власти, а также избегнуть враждебного столкновения двух партий, озлобленных друг против друга.
Наконец, возобновил свою деятельность недавно остановленный Революционный трибунал. Так как судьи и присяжные были назначены еще не все, то те, кто уже присутствовал, должны были немедленно вступить в должности и судить по законам, существовавшим до закона 22 прериаля. Эти законы еще были очень суровы; но люди, выбранные для их применения, и податливость, с которой всякое судебное учреждение следует направлению, сообщаемому ему правительством, в достаточной степени ручались, что не будет новых жестокостей.
