— Пойдем, — говорит Леви, резко дергая меня за рукав. — Сейчас.

Он очень сильно сжимает мою руку чуть выше локтя. Леви тянет меня, и я поворачиваюсь и бросаю еще один быстрый взгляд на картину. Если я была бы одна, то стояла бы часами перед этой картиной, ни на секунду не отрывая от ее глаз свой взгляд. Но нет, только Леви всегда получает то, что хочет. Он всегда решал, когда нам уходить с площадки, когда стоило прекратить кататься на санках, коньках или плавать. Его терпение заканчивалось, и мама собирала наши вещи, несмотря на то, что я совсем не хотела уходить. Я была единственной, кто испытывал страдания в те времена. Мама всегда старалась минимизировать мучения Леви. А мне постоянно приходилось с тоской наблюдать через заднее окно за весельем других.

Он тащит меня обратно в главную галерею, в которой немного меньше людей. Видимо, все собрались около Моны Лизы. Когда мы оказываемся в холле, Леви замедляет шаг. У него все еще злобное выражение лица, но теперь, когда толпа уменьшилась, ему должно стать лучше.

— Так… — говорю я. — Что мы собираемся делать дальше?

Через некоторое время лицо Леви смягчается, а его сжатая челюсть расслабляется.

— Посмотрим на египетские штучки, — отвечает брат. — Это должно быть интересно, так как у Франции есть стояк на Египет.

Я фыркаю от смеха:

— Это точно.

Отдел с египетскими древностями занимает несколько этажей, один из которых находится под землей. Все комнаты огромные и просторные, стены сделаны из светлого камня. Помещения почти пусты, если не считать парочки заблудших сюда посетителей. Огромный сфинкс возвышается в первом зале.

— Египтяне постоянно улыбаются, — говорю я.

— Расистский подход, — монотонно отвечает Леви.

Я смеюсь:

— Я про искусство. Сфинксы, маски, божества. У них постоянно эта… ухмылочка, понимаешь?

— Они неимоверно жуткие, — говорит Леви.

Сфинкс улыбается, взгляд устремлен вперед, будто он ждет… чего-то.

— Ага, — подтверждаю я, — полностью согласна.

Леви шагает по лестнице в другое помещение с египетскими древностями. Я следую за ним, оглядываясь через плечо. Сфинкс все еще улыбается, смотря вперед. Все еще ждет.

В соседней комнате нас окружают стеклянные шкафы, наполненные одеждой и керамикой. Мой взгляд привлекают высокие тонкие вазы с выгравированными полосками. Табличка с информацией гласит, что они на тысячу лет старше Иисуса. Леви уставился на какую-то стеклянную витрину, стоящую на противоположной стороне зала. Он молчит, когда я рассказываю ему о горшках, изготовленных еще до появления Иисуса, и продолжает рассматривать что-то в витрине.

Это мумия. Ее руки скрещены на груди. По моему позвоночнику пробегает дрожь. Я всегда ненавидела мумии. Любила Древний Египет и ненавидела мумии. Это началось с поездки в шестом классе, когда моя подруга Кэти решила взглянуть на самую уродливую мумию, которую Египет оставил человечеству. На долгие года у меня сохранился в памяти образ высушенной кожи и пустых глазниц. Та мумия была ребенком. Я испытывала двойственные чувства – одновременно испуг и искреннюю жалость.

А эта мумия была другой. Она прекрасно сохранилась и выглядит так, будто ткани мумифицировались только вчера. Если бы вы разжали ее пальцы, то они наверняка оказались бы гибкими, но с железной хваткой. У мумии отлично сохранились бицепсы и мышцы на ногах. Если не брать в расчет стеклянную витрину, то можно было бы сказать, что это просто переодетый человек, который ждет момента, чтобы выпрыгнуть и напугать нас.

Единственными отличительными особенностями в ней были череп, который выглядел маленьким и хрупким, и слегка рассыпающиеся куски на том месте, где должны быть уши. Передняя часть черепа была покрыта завораживающими квадратными складками. Если бы здесь было лицо, внешние квадратные черты обрамляли бы его, но оно и так отчетливо очерчено. У мумии есть лицо? Как бы оно выглядело, если убрать все ленты? Но впрочем, я не хочу знать.

Я потираю руки, чтобы избавиться от гусиной кожи, но это не помогает, и я полностью покрываюсь ею. Затем осознаю, что это место просто кишит мумиями. Куча мумий находятся вокруг меня и чего-то ждут. Так много тел, и их лица смотрят на меня.

— О, боже, почему их так много? — шепчу я Леви.

— Так много чего?

— Мумий.

— Она здесь только одна, Кейра.

— А как насчет всех остальных? — Я указываю на серьезные египетские лица с кошачьим макияжем и лукавыми глазами. Саркофаги. Даже само слово нагоняет ужас. А их здесь так много. За каждым углом стоят сосуды, предназначенные для хранения трупов. Внутри может и не быть мертвых тел, но я не могу переубедить себя, что не окружена мертвецами со всех сторон. Могу поклясться, что призраки разгуливают среди нас. Я оборачиваюсь, и, от того, что за моей спиной мумия, мне становится только страшнее. В помещении находится Анубис с ужасающим и хитрым взглядом. Он держит посох, который указывает прямо на меня, будто накладывая тем самым проклятие. От этого я чувствую, что моим легким не хватает воздуха. Стены надвигаются на меня. Моя голова кажется тяжелой, резко накатывает усталость, и я понимаю, что еще чуть-чуть, и я упаду.

Мне надо выбираться отсюда.

— Кейра, куда ты идешь? Эй!

Огибая большое количество углов, я ухожу в другое помещение. Леви плетется где-то позади меня, будто я веду его в какое-то нужное место. Через арочный проход я вхожу в очередную комнату, – я практически уверена, что это та первая комната, в которую мы заходили, – но это не так. Сквозь окно на фоне черного неба я вижу огни Лувра и осознаю, что мы не можем выбраться отсюда. Что, если мы застряли и умрем здесь?

Леви чуть не стал таким же засушенным телом два месяца назад. Леви хотел присоединиться к ним.

Я не могу дышать. Сижу на полу в углу и не могу понять, как я сюда попала.

— Кейра? — Как из тумана доносится до меня голос Леви. Брат стоит передо мной. Я пытаюсь что-то сказать, но без воздуха я просто… просто…

— Давай, Кейра!

Теперь слезы мешают мне видеть вокруг. Слова не могут выйти из меня, так что слезы заменяют их, пытаясь таким образом помочь мне.

— Мадмуазель? Месье? — говорит какой-то человек на французском. — Она в порядке?

Леви не говорит по-французски и не может ответить. Он молчит, но его глаза, полные беспокойства, пытаются что-то объяснить. Мужчина, задавший вопрос, сконфуженно переводит взгляд с меня на брата, понемногу пятясь назад с намерением оставить нас.

— Помогите! — задыхаясь, шепчю я. — Выход, выход… sortie?

Он указывает направление. Красный знак выхода мигает над нами.

Леви, пытаясь поднять мое тело с холодного пола, хватает меня за руку.

Шагая и позволяя Леви вести меня, я начинаю расслабляться. Черт подери, что только что произошло со мной? Все мое тело гудит, горит и покалывает. Шок доходит до кончиков пальцев на руках и ногах. Что это было?

Почему древние египтяне так одержимы смертью? Так одержимы тем, что будет в загробной жизни, в которой им, возможно, пригодятся их засохшие тела и банки с кишками. Смерть не такая. Мы не проходим сквозь какую-то завесу и не выходим с обратной стороны, чтобы присоединиться к нашим предкам на вечеринке или что-то в этом роде. Смерть постоянна, абсолютна и неизбежна, даже если вы пытаетесь отбросить мысли о ней и не дать им возможность пробраться в ваш разум.

Мы не говорим друг другу ни слова, пока покидаем Лувр, поднимаясь по лестнице, находящейся внутри стеклянной пирамиды. Моя слабость и неспособность функционировать - мы не говорим об этом. Я ощущаю себя очень тяжелой и понимаю, что, скорее всего, это от того, что мы спали всего несколько часов. Однако это мысль не приносит облегчения.

Когда мы выходим на улицу в огромный двор, и ветер обдувает нас со всех сторон, мое тело немного расслабляется. Я все еще дрожу, но здесь, я уже способна дышать. Я могу любоваться фасадом Лувра, представляя, что я нахожусь в том времени, когда Лувр еще был королевским дворцом. Мы садимся на скамейку и любуемся стеклянной пирамидой, пока она сверкает на фоне неба.