Я расплачиваюсь, хватаю пластиковые ножи и вилки и сажусь рядом с Леви. Блинный Придурок, хмурясь, возвращается к своему радио.

Хотя я настолько сердитая, насколько он меня таковой сделал, указывая мне говорить на английском, я все же не могу не задаться вопросом, каково бы было влюбиться в него. Если бы это был фильм, то это была бы наша первая катастрофическая встреча с ужасным первым впечатлением. Это классика, на подобие «Гордости и предубеждения». Я бы продолжала возвращаться в этот ресторан, мы бы придумывали друг для друга острые ответы и притворялись бы, что у нас обоюдная ненависть. Затем следовала бы парочка совместных нежных моментов, и именно тогда, для меня настало бы время покинуть Париж. По непонятным причинам, я бы не смогла выйти с ним на контакт и сказать, что уезжаю, так что я была бы вынуждена оставить ему письмо, в котором говорилось бы, как я его любила, начиная с нашей первой встречи. На французском. А мой письменный французский намного лучше разговорного. Он будет так тронут и ошеломлен своими чувствами ко мне, что последует за мной в аэропорт, чтобы поклясться в вечной любви. Потом я вернулась бы в Париж, чтобы быть с ним. И жили мы долго и счастливо. Финальные титры.

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь этому парню, и мне приходится напомнить самой себе, что все это еще не случилось.

Он поднимает глаза и видит, что я смотрю на него. Я отвожу взгляд, отрезаю маленький кусочек блина и жую его аккуратно, как леди. Потом снова гляжу на парня. Его губы растягиваются в улыбке, как это иногда бывает у Леви, но эта не та улыбка, которая пытается сдержать ликующий смех. Это жестокая, насмешливая улыбка, точно такая же, как у Жака.

Еще один повар выходит из задней комнаты. Он начинает быстро говорить по-французски, о том, что что-то потеряли, и с кучей проклятий. Блинный Придурок отвечает ему, а потом что-то шепчет. Его взгляд скользит по мне. Повар номер два тоже смотрит на меня с точно такой же ухмылкой.

Они смеются. Я слышу, как они говорят пару слов с преувеличенным американским акцентом. «Здра–а–авствуйте».

— Четыре блина с ничем, — говорит горячий парень, чрезмерно произнося каждое слово и произнося в окончаниях «с» (во французском языке «с» в конце слова не читается), хотя я этого никогда не делала.

Я опускаю взгляд и смотрю в тарелку. Я должна швырнуть все это прямо сейчас и плевать на Нутеллу и их тупые усмешки.

— Тебе нравятся блинчики? – спрашиваю я у Леви просто, чтобы отвлечься от них.

— М–м–м, — невнятно отвечает он. Леви никогда не был способен контролировать звуки во время еды. — Они были бы вкуснее, если бы были немного толще.

— Тогда это были бы панкейки.

— Возможно, мне просто больше нравятся панкейки.

О, боже, надеюсь, что этот французский идиот ничего этого не слышал. Мне совершенно не нужно подливать масла в огонь. Американские дети, которые жалуются, что блины совсем не похожи на панкейки Бетти Крокер.

Так как я смотрю на Леви, то вижу, что он ест блины руками. Его нож и вилка лежат на столе.

— Леви, используй столовые приборы!

Эти слова мама говорила миллионы раз. Я осознаю это, но это не останавливает меня от того, чтобы толкнуть нож и вилку поближе к брату.

Леви удивленно сморит на меня:

— Что? Мамы здесь нет.

— Но здесь есть такая вещь, как манеры за столом.

«Пожалуйста, не давай им еще одну причину посмеяться над нами», – добавляю я в мыслях.

Он размахивает своей вилкой и чуть ли не бросает ее. Я наклоняюсь вперед и разрезаю блины за него. Точно так, как это делает мама, будто он вечный ребенок, который никогда не станет нормальным взрослым человеком.

— Вот, — говорю я и опускаю нож на свою тарелку. — Теперь ты можешь их есть.

Он держит вилку в кулаке, накалывает кусочки блина и кладет их в рот до тех пор, пока туда уже больше ничего не вмещается.

Блинные Лузеры начинают смеяться еще громче. У меня остается еще почти половина блина и немного Нутеллы на краю бумажной тарелки, но у меня нет никакого желания доедать все это.

— Давай, Леви, — говорю я, вставая. — Пойдем.

Мой брат хватает руками последние несколько кусочков блина и идет за мной к выходу из кафе. Лузерам больше не над чем смеяться. Прежде чем мы окончательно выходим из кафе, я улавливаю их слова «la p’tite dame et le gros» (маленькая дама и здоровяк). В сопровождении еще большего хохота, разумеется.

Маленькая леди и здоровяк. Всего одно прилагательное может описать целого человека.

Французский язык может быть таким жестоким.

Я всегда наивно надеялась, что французы не смеются над чем-то настолько глупым, как размеры. Я надеялась, что Жак - это единственное дерьмовое исключение из правил французского великодушия. Я всегда думала, что они скорее будут говорить о манерах за столом или о моде, чем начнут насмехаться над чьим-то весом. У Леви три прокола: никаких манер за столом, спортивки и толстовки, которые больше, чем нужно, на несколько размеров, и он неимоверно крупный.

Я ненавижу саму себя, беспокоясь о том, что подумают эти парни. Я ненавижу себя за то, что хотела бы, чтобы Леви соответствовал мне, чтобы я выглядела лучше перед - хм - милыми парнями. Я стольким жертвовала ради парней и для чего? Для того, чтобы я могла себя чувствовать некомфортно, но достойно в глазах лузеров, которые насмехаются над иностранцами?

Я ужасный человек.

Мы гуляем после того, как выходим из «Блинчиков для вас». Улица заполнена ресторанами, и сквозь окна я вижу радостных посетителей. Я чувствую, что мне нужно двигаться, бежать, вытравить из себя того человека, которым я была всю жизнь. Сотрите эпизод в блинной из моего ума.

— Итак? — бормочет Леви. Он уже доел блины, и от них осталась только пара крошек у него на губах. — Что будем делать сейчас?

Солнце только что село. Огни Парижа светятся вокруг нас. Легкий ветерок поднимает волоски на моих руках. Это наша первая ночь в Париже. Мы должны найти что-нибудь интересное.

И вот тогда я вижу плакат на автобусной остановке: «Louvre La Nuit!». Уберите первую букву L и получится «ouvre la nuit» - открыто всю ночь. Слова, которые теперь застряли у меня в голове.

— Леви, — отвечаю я брату, показывая на плакат. — Туда, мы идем туда. В Лувр.

Станция метро называется очень точно - Пале-Руаяль — Мюзе-дю-Лувр, и выходит прямо в подземный холл музея. Мое плохое настроение от предыдущего инцидента ни капли не изменилось. Только теперь у меня еще и кружится голова.

— Черт побери, — говорю я, смеясь. — Леви, это он. Лувр.

— О да, — бормочет он, рассматривая знаменитую пирамиду, которая возвышается над холлом.

Помещение розового цвета, и в нем стоит полумрак, как на банкете. Вокруг толпятся люди, которые фотографируют и позируют. Один мужчина держит огромный iPad и снимает весь холл. Две девушки, тесно прижавшись лицами к друг к другу, держат телефон на расстоянии вытянутой руки. Они постоянно меняют положения головы, вытягивают губы «уточкой», не переставая смотреть на экран мобильного. Это занимает у них несколько минут, прежде чем, они, наконец, делают фотографию, а затем, оценив, удаляют ее и начинают позировать заново.

Я тянусь за своей камерой, но вдруг понимаю, что оставила ее на столике в номере. У меня с собой есть только мобильный телефон. Я беру его и…

Леви закатывает глаза:

— Аа-а-а-а, не фотографируй этой штукой. Если ты превратишься в одного из этих гребаных неудачников, то я не буду с тобой разговаривать всю долбаную поездку.

— Это Лувр, Леви. Я хочу, чтобы у меня осталось что-то на память.

— Так запомни это в голове. У нас есть такая штука как мозг, Кейра, который может запоминать разные вещи. И ты должна попытаться его использовать.

Я держу телефон в руке. У меня нет зависимости от телефона, но я люблю делать снимки важных для меня вещей. Лувр? Необходимо сфокать! А он собирается закатить истерику по этому поводу? Если я послушаю его и мы пройдем через это без его слез, топтания ногами и криков, то я закончу тем, что когда-нибудь буду сидеть у себя в комнате, понимая, что однажды я была в Лувре, но не имею никаких подтверждений, чтобы доказать этот факт даже самой себе. Воспоминания исчезнут, и однажды эта ночь растворится для меня как сон.