— И сколько времени заняло мое восстановление?

— Семь лет.

— Что?

Серафим разводит руками. Генрих опустошенно смотрит в потолок, пытаясь найти на нем хоть что-то интересное. Семь лет. Сколько всего могло произойти за это время.

— Что с Агатой? — обессиленно спрашивает он. Джон некоторое время молчит, затем тихо вздыхает.

— Она ушла, Генри.

— Куда ушла? — спрашивают губы, потому что разум это принимать как факт не готов.

— В перерождение ушла, — спокойно поясняет Джон, безжалостно четвертуя надежды Генриха.

— Почему? — не нужный вопрос. Риторический. Ушла и ушла. Ни к чему знать почему. Но хочется же. Вдруг он знает.

— Ну… — отрывисто говорит Джон, — если уж честно… Из-за тебя, конечно. Не вынесла ожидания. Даже я не смог её утешить. Хотя я старался, Генри, очень старался.

Миллер! Его спасает сейчас исключительно то, что рвануться через боль и придушить этого неуемного «утешителя» не получается. Получается только считать перед глазами звезды, заполнившие мир после одного только резкого рывка. Хорошо хоть с кровати не свалился.

Так. Стоп.

Запах.

Где запах святоши?

Он за свои чертовы триста лет не привык держать запах под контролем ежеминутно, а тут вдруг за семь лет научился? Генрих точно помнит — как только он пришел в себя, запах был. Нейтрализовал его Миллер только что.

Генрих переворачивается набок снова, смотрит на Джона в упор.

— Я не знаю, можно ли проломить твой череп подушкой, — медленно наполняя тон угрозой, говорит демон, — и мне очень хочется эту идею проверить. Но ты же меня разводишь, не так ли, преподобный?

Непроницаемая мина держится на лице Джона целую долгую минуту, а затем его рот все-таки расплывается в ехидной улыбке.

— Ты поверил! — насмешливо замечает он.

— Ты настойчиво хочешь, чтобы меня вернули на поле, — ворчливо отзывается Генрих, — даже своей головы ради этого не жалко, да?

— Ну вообще, ты не прав, — чуть более серьезно отвечает Джон, барабаня по колену пальцами, — с некоторых пор ты — просто мой дипломный проект на пути к искуплению.

— Я — свой собственный проект, — недовольно морщится Генрих, — ну может, слегка общественный, но уж точно не лично твой.

— Куда уж нам, — ехидно хмыкает Джон.

— Так сколько я валялся? — переспрашивает демон, уже усомнившись в семи годах спячки. Кажется, Миллер свой коварный план от нечего делать на скучных дежурствах продумывал.

— Пятнадцать дней, — педантично и на этот раз, кажется, честно, произносит Джон.

— Ну хоть какие-то хорошие новости.

— А какие новости у тебя плохие? — Джон с искренним интересом поднимает брови. — Ты ж на редкость живучая тварь, это разве плохо.

— На меня, кажется, луна целиком упала, — шпильку про «тварь» Генрих пропускает мимо ушей, тем более, что это не оскорбление, а физическая характеристика его демонической сущности, — и не только упала, но и покаталась. Да еще и тебя лицезреть приходится, преподобный.

— Нет, если ты хочешь, я могу вызвать Анджелу, — вкрадчиво предлагает Джон, — я ведь с ней сегодня сменами поменялся.

— Зачем поменялся? — Генрих удивленно уставляется в глаза Миллеру, и тот закатывает глаза. Ну что поделать, Генрих сам понять сей жест доброй воли никак не может.

— Естественно, из-за великой любви, — вздыхает Джон, — Хартман, ну Рози же! Попросила! Анджела бы её не вызвала по твоему пробуждению.

— А ты вызвал? — Генрих резко садится в постели, в глазах даже темнеет.

— Ну, вроде бы да… — ухмылка просто не сходит с лица Джона, ему, кажется, безумно весело, — что, боишься, что девушка увидит тебя в пижаме и расхочет? Отличный, кстати, вариант, я обязательно утешу её разочарование.

Подушкой можно швырнуть несильно. Но на кой черт нужны вообще мышцы исчадия ада? Поэтому Джону в лицо снаряд посылается со всей максимально возможной «нежностью». Ему, кажется, это нипочем, потому что смеяться он не прекращает и даже подушку бросает прямо в руки.

Не то чтобы Генрих боялся, что его увидят в пижаме, но показаться перед Агатой развалиной, которая охает от каждого лишнего движения, не хочется совершенно. Пресловутая высокая регенерация демонов, где же ты? Да и как, как вообще с Агатой заговорить? Все так запуталось, столько всего случилось…

В задумчивости Генрих ерошит волосы и проходится по ним пальцами от виска до затылка и… замирает…

Поворачивается к Джону. Кажется, выглядит он чрезвычайно опешившим, потому что серафим снова фыркает.

— Я уж думал, ты не заметишь, — улыбается он.

— Давно это?

— Они рассыпались пеплом во время того, как мы перетаскивали тебя в Лазарет. Хочешь, я тебя поздравлю, что ты теперь внешне — не рогоносец?

Джона хочется пришибить. Не до конца. Дать ему оправиться и пришибить еще раз.

И все же факт того, что рога — самая первая демоническая метка, которую получает злоупотребляющий грешник, — теперь на голове Генриха отсутствуют — довольно непривычен. Только сейчас Генрих понимает, что да, дышится и вправду легче, запахи по-прежнему сильные, но искушают меньше. Чуть меньше. Просто он не обратил на это внимание. Так, а другие метки?

Нет, боевая форма отзывается, материализуется чешуя на коже, вытягиваются и набухают мышцы, растут, утолщаются и кривятся когти.

К слову, в демонической форме рога по-прежнему присутствуют, но их удается рассеять.

— Это все какой-то сюрреализм, — отстраненно произносит Генрих, пытаясь на чем-то сфокусироваться.

— Сюрреализм, это демон-Орудие, — пожимает плечами Джон, — после этого выгорание меток — самое неудивительное событие в мире, как я думаю. Тем более всего одной метки…

Агата влетает в комнату как вихрь, неожиданно, едва ли не врезавшись всем телом в дверь с внешней стороны, даже не рассеяв крылья. Влетает и замирает, вцепившись в дверную ручку, а с улицы несет холодным ночным воздухом. Впрочем, это неважно. Вряд ли сейчас вообще что-то в мире имеет хоть какое-нибудь значение. Заметить хоть что-то, кроме Агаты, Генрих сейчас не в силах.

Мир боится лишний раз вдохнуть, чтобы не разрушить этот душераздирающий момент. Очнулся! Генри очнулся! Это действительно правда. Не шутка. Хотя вряд ли бы Джон так жестоко над ней подшутил Агате хочется молнией броситься к Генри, хочется вцепиться в его плечи, лишь бы убедиться, что он — не мираж, не сон, подкинутый измученным сознанием.

Чьи-то руки подталкивают её в спину к постели Генри. Агата торопливо оборачивается и встречается взглядом с Джоном. Удивительно невозмутимым, даже слегка снисходительным. Он ничего не говорит, лишь молча улыбается, а затем выходит на взлетную площадку, закрывая за собой дверь.

— Ты не хочешь подойти? — Генри не дает тишине их опутать в свою липкую паутину нерешительности. Улыбается. Широко, открыто. Так, что душа Агаты радостно подпрыгивает, потому что до этого долгие недели она видела это лицо таким неживым, таким пустым… Кажется, что вокруг была лишь кромешная серая мгла, и вот она торопливо отступает от одной лишь его улыбки.

— Хочу, — едва слышно произносит Агата. Да. И хочется — и страшно, что сделав хоть один шаг, она нарушит этот странный, но такой потрясающий сон. Ужасно сложно поверить, что он все-таки тут, что не нужно терпеть бесконечную вечность, чтобы дождаться его пробуждения.

— Тогда… — Генри красноречиво касается ладонью края постели, и кажется, даже приглашение на бал в высшем свете не стало бы для Агаты большей честью. За последние недели она немало наслушалась речей про его самопожертвование, его вклад в победу над Фоксом. Артур выговаривал это все Анджеле, будто пытаясь донести до неё что-то, но налипало и на Агату. Раньше Генри был просто до невозможности несносным, умопомрачительным мужчиной, у которого без особого труда получилось вскружить Агате голову. Сейчас же он стал еще и Орудием Небес, да еще и с боевыми заслугами, едва ли не героем… Нет, однозначно — героем. Какие тут вообще могут быть сомнения?