— Я правильно понял, спасибо ты мне сказала не только за то, что «не сорвался»? — Генрих таки смог сформулировать этот вопрос. Интуиция у него была неплохой, но черт возьми, такой неуверенной без эмпатии-то.

— Я сегодня будто все это пережила заново, — голос Агаты чуть поблек, — страшно и противно, будто наяву встретила Винсента и снова все это… Знаешь, я не уверена, что смогла бы рассказать это тебе сама. И получается, что теперь не надо. Ты знаешь. И можешь сам решить, нужна ли я тебе… такая.

— Такая глупая? — Генрих смеется, беззвучно целуя её в висок. Кажется, между ними трепещет воздух. Какая такая? Из-за одного урода в её смертной жизни она теперь будет считать себя порченной абсолютно для всех?

Ему хочется сказать, что он будет стараться защитить её от всего — и от себя в том числе, но кажется, сейчас это не нужно. Агата находит его губы своими, касается их своим восхитительным язычком, заставив его сердце замереть посреди сложного кульбита. Он с подлинным наслаждением отвечает на её поцелуи, и ему кажется, что он пьет мелкими глотками солнце.

Он остается верен намерению прислушаться к ней, было интересно, насколько далеко она захочет зайти сама — в принципе, его бы устроило, если бы они сегодня обошлись поцелуями — их было вполне достаточно, он может целовать ее так хоть всю ночь. Но это была ненужная жертва — она уже тащит его рубашку из-под ремня. Было достаточно так мало, чтобы запылать самому, всего лишь её восхитительно нежных пальцев на его коже.

— Ай-яй-яй, соблазняют, — ухмыляется Генрих, ловя ее ладони, заставляя её замереть.

— Ты злишься? — тихо спрашивает Агата. Будто расстроенно…

— На себя разве что, — Генрих пожимает плечами, — слишком многое понял не так.

— И ты… — Агата смущённо заглядывает ему в лицо, — ты хочешь?

— Тебя-то? — Генрих касается пальцами её губ, — а что, есть сомнения?

Это был вообще не тот вопрос. Тот бы звучал «насколько сильно он ее хочет», и ответ бы включал не одно слово «очень». Так-то сдвинуть бы её ладонь пониже, чтобы ощутила, как уже прилила к его члену кровь, но нет, слишком быстро, слишком пошло, он может себе позволить не торопить её. В конце концов, она уже здесь и уходить не собирается.

— Ты вообще в порядке? — касаясь губами нежной кожи на ее скуле, медленно спускаясь поцелуями ниже, шепчет Генрих. Вдыхает её запах, дышит им — сейчас, после экзорцизма, когда мир поблек и истончился, даже легкий аромат её кожи уже будоражит его кровь.

Девушка беспокойно завозилась. Нет, до «в порядке» ей было явно не близко.

— Было страшновато спать одной, — тихо отзывается она, — да и сейчас тревожно, но с тобой спокойней.

Это кажется немалым достижением. В страшный момент она предпочла его Миллеру, хотя тот наверняка пробовал подставить свое «дружеское» плечо. Черт возьми, почему хочется улыбаться как довольному идиоту от одной банальной мысли, что спать Агата предпочитает в его, Генриха, постели.

— Я думал, тебе будет хуже, — тихонько замечает Генрих, потихонечку раскаляясь от её близости, от теплового медового запаха волос, от тонких пальцев на своем животе, — точно не ждал, что ты ко мне придешь, да еще и захочешь…

— Знаешь, я сама так думала. Что будет хуже, что не приду, что точно не захочу, — Агата тихонько вздыхает, и её пальцы сдвигаются чуть ниже, ближе к паху. Кажется, теперь уже она его дразнит. Испытывает на прочность.

— Но ты здесь… — задумчиво замечает Генрих, тоном намекая, что ему не ясно, почему это происходит. В конце концов, он уже понял, что конкретно её задело в словах Миллера, но это её «Не хочу» по-прежнему неприятно покалывало.

— Генри, — чуть возмущенно фыркает девушка. — Да! Я здесь. Я тебя хочу. Мне с тобой хорошо, а без тебя плохо. Доволен?

— Безумно, — что-что, а вербально Агата сегодня либидо Генриха удовлетворила сполна. Даже больше, чем удовлетворяло его чутье. Хотя кажется, сегодня и сама Агата неожиданно откровенна, все то, что обычно из неё приходится тянуть многими усилиями, многими ласками — сегодня она говорит сама, видимо, её чувства все еще не улеглись.

— Я все-равно не смогу относиться к нему… — Агата нарочно выделяет слово нажатием голоса, — так же, как к тебе. Я вообще ни к кому не смогу относиться так же, как к тебе.

— Черт, птичка, прекращай говорить мне такие вещи, — Генриху хочется сжать объятия еще сильнее, чтобы ей стало в них нестерпимо жарко, чтобы её желание поднялось в ней шквалом. Просто для того, чтобы её чувства сейчас соответствовали его душевной буре.

— Почему? — чуть обиженно бурчит она.

— Потому что я ужасно ревнивый поганец, а ты тешишь мою гордыню, — кажется, имеет место быть эволюция слепого и глухого котенка в довольного урчащего кота, по крайней мере Генрих сейчас сам понимает, что еще чуть-чуть и он начнет мурлыкать.

— Я переживу, — шепчет Агата, касаясь его лица невесомыми поцелуями, будто осыпая его лепестками своей нежности. Ему хочется смеяться, до того она трогательная в своей страстной порывистости.

— А что не переживешь? — Генрих ловит губами мочку её уха, и она захлебывается воздухом. Её так мало нужно, чтобы потерять голову. Ведь он даже её не раздел… Даже не залез под тонкий свитер, хотя хотелось, ужасно хотелось. И по-прежнему хочется. А еще лучше сдернуть этот свитер вовсе, податься вперед, опрокинуть её на спину, распластать прямо на этом тонком фиолетовом ковре. Нет. Сегодня нет. Она едва выпуталась из липких объятий страха, сейчас вся эта инициатива с его стороны вызовет совершенно ненужные ассоциации. Пусть задаст темп сама. Разницы нет совершенно.

— Никаких больше столов и кабинетов, — грозно заявляет она, пытаясь выглядеть непоколебимо.

— Давай больше никакого кабинета Миллера, — хмыкает Генрих, на краткий миг отрываясь от её шеи, — потому что с ним реально вышел перебор, но в нашем-то кабинете можем что хотим делать, нет?

— Там же еще Анна… — задыхаясь возражает Агата.

— Я её убедительно попрошу погулять, — смеется Генрих.

— Я против, — ворчит Агата, — но ты же переубедишь…

— Не поддавайся, — шепчет Генрих, — ни за что мне не поддавайся.

Ведь так интересно будет добиться её уступок, если она будет противиться его идеям, не сдастся ему легко и просто. Это будет иллюзия охоты, приятная и будоражащая.

Кажется, время для болтовни заканчивается — она уже не хочет ничего ему отвечать, но с большой охотой ловит губами его поцелуи.

За окном темнеет, пока они болтали, в комнате уже сгустились сумерки. Еще чуть-чуть, и в комнате станет темно. И это… неожиданно раздражает, она хочет сегодня видеть. Его. И чтоб он видел её. Значит, надо поторопиться.

— Эй, куда!

По полу с веселым цоканьем раскатываются пуговицы. Рубашка очень раздражала… Оказывается, чтобы с ней разделаться нужно было дернуть не очень-то сильно.

— Насилуют! — весело выдыхает Генри, а Агате хочется рыкнуть на него, как дикой кошке. Еще пять минут простоя, и она уже сама сдернет с него штаны. Есть подозрение, что он этого и добивается.

У его губ терпкость и крепость шиповникового вина. И они прекрасно справляются с тем, чтобы рассеять тревожные мысли, вытеснить из груди неприятное щемление. Такие горячие. Такие жадные. Пьянящие.

Горячие у него не только губы. От всего его тела пышет жаром, сама себе Агата кажется ледышкой, когда касается его кожи. Черт, какой же он красивый… На самом деле она и до этого это понимала, но сейчас будто смотрит на него, избавившись от тумана перед глазами. От одних только его глаз цвета темного янтаря в принципе сложно оторвать взгляд, особенно сейчас, когда они слегка затуманились. А если совершить этот немыслимый подвиг — сразу и не поймешь, на что смотреть сначала — на сильную ли шею, на мускулистую ли грудь, клеймо грешника на которой почему-то совершенно не портит общей картины, или на этот подтянутый живот. И это только верхняя часть тела. Спереди. Спина, задница, ноги — в том же рельефно-поджаром состоянии. Его можно обливать маслом и ставить натурщиком для скульпторов. Приведи его к неопытным художницам первого курса какого-нибудь художественного университета — и девственниц среди них не останется вовсе, а самому Генри придется спасаться бегством. Даже несмотря на заявленную «неутомимость».